— Вон, немедленно вон обратно; ты что, в своем уме или с ума сошел? Ты что, не понимаешь серьезности момента?
Отец обиделся.
— Ну, ты не очень!..
— Я приказываю тебе немедленно ехать обратно, — не унимался дядя, — иначе я сейчас же пойду жаловаться папаше!
Последняя угроза возымела свое действие, и отец отправился обратно в Гиреево, как раз поспев к моменту рождения моего брата Александра.
Брат был чудный ребенок — он рос на радость окружающим. Золотистый блондин с вьющимися волосами и с задумчивым отвлеченным взглядом больших синих глаз, он всегда казался слушающим или созерцающим что-то доступное ему одному. Веселился и смеялся он редко, но зато в такие минуты он заражал своим настроением всех и заставлял невольно улыбаться и отбрасывать в сторону дурные настроения. Родился он куда более сильным и здоровым ребенком, чем я, но года через два он простудился и никак не мог отделаться от пустяшной температуры в две-три десятых градуса, которая то и дело у него появлялась. Ребенок начал бледнеть, терять в весе, увядать. Были призваны доктора, которые рекомендовали не оставаться на очень долго в Москве, а двинуться куда-нибудь на юг, в горы на Кавказ. Отец в это лето решил съездить в Кисловодск попользоваться тамошними водами, захолустный курортик ему приглянулся, и он написал матери, приглашая ее приехать туда с нами на осенний сезон. Подумали, поговорили и на том и порешили.
Отправлял нас в дальнее странствование, насколько я помню, дед, отец матери. Кроме матери и нас, детей, с нами поехала моя нянька и горничная девушка Поля. Впервые я предпринимал такую дальнюю дорогу. Все мне было тогда необычно и интересно, так что несколько дней пути промелькнули для меня быстро. Навсегда останется в моей памяти одно особо яркое впечатление. Где-то за Ростовом, проснувшись утром, я выглянул в окно и увидал на горизонте над невысокими холмами одиноко и резко выделяющееся белое облако на совершенно чистом голубом небе. Поражала меня как странная, необычайная форма этого облака, так и ка-кая-то необычайная сущность его. Я долго внимательно и упорно рассматривал его, не будучи в состоянии уяснить себе это странное явление. Наконец какой- то пассажир, выглянув в окно, проговорил: «Ну, вот и Кавказ — Рештау уже виден!» Только тогда я понял, что облако не что иное, как величественная снеговая громада Эльбруса.
В Кисловодске нас ждал отец, снявший уже небольшую дачку Барановской «Красотку» в глубине парка, налево, недалеко от Царской площадки.
В Кисловодске в то время находились и наши добрые знакомые Павловские. Эмилию Карловну обычно постоянно сопровождал высокий красивый молодой человек — ее любимый ученик Митя Смирнов. Вскоре мы завели с ним дружбу — ходили вместе пить шоколад в кафе и совершали прогулки на Красные и Серые камни. Однажды родители взяли меня с собой на концерт в курзал, где выступал Смирнов. Пел он, по моему тогдашнему мнению, хорошо, и мне было обидно, что львиная доля успеха в этом концерте выпала не на его долю, а на долю тоже молодого и пригожего, но совсем мне не знакомого Шаляпина. Все же должен признаться, что совершенно не помню, что пел Смирнов, отчетливо запечатлел в памяти две вещи, которые исполнял Шаляпин: «Два гренадера» и «Как король шел на войну».
У отца было много знакомых в Кисловодске — особенно дружил он с лейтенантом Губониным, молодым Георгиевским кавалером с погибшего «Корейца» и А. И. Тартаковым. Последнего полюбил и я за его добродушие, постоянную ласковость и спокойную мечтательность.
Но особенную дружбу свел я с балетным дирижером Большого театра С. Я. Рябовым, который отдыхал в Кисловодске вместе со своей старушкой женой. Рябова я знавал еще раньше по Москве, когда он изредка бывал в нашем доме. Почти ежедневно по утрам мы разгуливали с Степ. Як. по Царской площадке и вели разговоры. О чем были эти разговоры, сказать теперь не сумею, но, очевидно, Рябова тогда занимало гулянье с таким малолетним собеседником, а меня вся его величавая наружность, острая седая бородка и навощенные в ниточку усы a la Napoleon III и светло-серый по-стариковски щеголеватый сюртук. Были тогда в Кисловодске и курьезные типы, бросавшиеся в глаза; среди них запомнились два морских офицера, братья Келлер, так же, как Губонин, Георгиевские кавалеры, но с крейсера «Варяг». Они были поразительно похожие друг на друга, близнецы, чем они и козыряли, не только одеваясь совершенно одинаково, но и копируя манеры друг друга. Когда они появлялись в театре или на музыке, то всегда одновременно входили в помещение по двум боковым проходам с тем расчетом, чтобы встретиться в середине первого ряда, где и находились нарочито купленные им места. Другим курьезом был кавалергардский ротмистр принц Луи Наполеон в непомерно высокой офицерской фуражке и с совершенно ничего не выражавшим лицом. Он казался каким-то неживым, — словно фигура из паноптикума, чудом ожившая, он величественно двигался сквозь толпу гулявших, гремя своей саблей и поблескивая огромным моноклем.
Кисловодский сезон близился к концу. С каждым днем в парке делалось все меньше и меньше народу. Публика разъезжалась. Уехали Павловские со Смирно вым, наконец, уехал и отец, оставив нас с матерью, братом и нянькой одних. Горничная девушка также нас покинула, сославшись на то, что ей здесь скучно. Начались дожди. Как-то вечером, сидя на своей «Красотке», мы услыхали стук в дверь и какой-то разговор в передней. Каково было наше изумление, когда в комнату неожиданно вошел брат отца Сергей Александрович. Его приезд оказался лишь его очередной эксцентричностью. В октябре месяце он вдруг, сидя в Москве, решил проехать на Кавказ, проведать мою мать. Дядя прожил в Кисловодске недолго — с неделю, не больше, но за это время он успел осмотреть все достопримечательности и возил меня с собой на Седло-гору смотреть восход солнца и в Пятигорск на лермонтовские места. Исчез он с нашего кисловодского горизонта столь же неожиданно, как и появился. Глубокой осенью Кисловодск окончательно опустел. Мы перебрались из нашей летней дачи в огромную каменную дачу той же Барановской «Мавританию», заняв в ней несколько комнат. Жизнь мы вели с матерью самую скромную — утром она занималась со мною уроками, затем мы шли обедать в единственную гостиницу, где съедали два обеда по 75 копеек, потом она занималась домашними делами, а я ехал верхом, вечером, после скромного домашнего ужина, мать писала письма, а я занимался своими делами — обычно вырезыванием из газет и наклеиванием картинок о русско-японской войне. Отец присылал из Москвы ежедневно письма и раз в месяц деньги.
В Кисловодске я впервые ощутил писательский зуд в пальцах. Мне захотелось не только читать, но и самому писать книжки. Помню, что я долго размышлял о том, что и как писать, обмениваясь своими мыслями с матерью. Наконец я пришел к решению издавать ежемесячный журнал. Помню, что дело дальше второго или третьего номера не пошло. Писал я в нем сразу три повести с продолжением. В чем в них было дело — ей-Богу, не помню. Знаю только, что эта затея тогда на лад не пошла.
Помню, однажды денежный перевод из Москвы запоздал — мы остались без единого гроша, но свет не без добрых людей — местный почтмейстер предложил ссудить мать деньгами, на что она с благодарностью согласилась.
После закрытия гостиницы на зиму у нас появилась кухарка Татьяна, кубанская казачка, красивая и мужественная. Ее муж служил городовым и приходил к нам ночевать по субботам. В воскресенье у нас бывал «улучшенный стол» — курица, утка или поросенок, которых Татьяна покупала на базаре живыми и приканчивала их без особых хитростей и возражений. Но подобное блюдо среди недели неизменно вызывало непонятный для нас протест с ее стороны. Секрет этого явления открыла нам нянька. Оказывается, Татьяна умела лишать 4* всю эту живность, исключительно пользуясь
