Любил я вместе с отцом и матерью бродить по старым итальянским дворцам, начиная с великолепного palazzo Doria и кончая какими-то совершенно запущенными и забытыми, но каким-то чутьем находимыми моим отцом. В памяти осталось посещение одного из числа последних. Мы еле достучались до старого, глухого, кривого привратника. Он нехотя повел нас в дом, гремя огромной связкой древних ключей. Со скрипом отпирались засовы и дверные замки, открывая перед нами одну комнату за другой. На пышных старинных росписях плафонов пятнами выступала сырость, филигранные фарфоровые люстры были покрыты чехлом паутины, картины и портреты в тяжелых золотых рамах висели криво и небрежно, на балконах буйно росла зеленая трава, а затейливый инкрустированный паркет был не натерт и сильно выщерблен. Как ни странно, а это разрушение, это постепенно умиравшее здание не возбуждало чувства протеста, а, наоборот, вносило в душу какую-то умиротворенность и спокойствие. Быть может, тому причиной было беззаботное, вечно голубое небо и радостное, ликующее золотое солнце.

Любили мы бродить по могилам Campo Santo или заходить в старинные внутренние дворы неизвестных зданий, а после сидеть в ресторации и есть сочные макароны с томатовым пюре или острое и пряное ризотто, запивая его неизменным кианти в травяной плетенке с травяной пробкой, усугубленной неизменной прослойкой прованского масла, плавающего в горлышке на поверхности вина.

Порой мы отправлялись с отцом к генуэзским антикварам или скорее даже к старьевщикам, так как грань между этими специальностями в Италии стерта донельзя. Там приходилось долго лично копаться во всевозможном хламе, чтобы иногда случайно выудить оттуда какую-либо интересную вещь по театру. В другие разы мы ходили к букинистам, разыскивая старинные книги по театру, редкие гравюры или выискивая в журнале «La Rana» политические карикатуры на Россию. Не забывались, конечно, и лавки серебряных дел мастеров с их изумительными безделушками из филигранного серебра. Я лично покинул Геную с сожалением — мне бы еще хотелось пожить в этом спокойном, уютном, грязноватом городке, очень приветливом и солнечном, но впереди нас ждал Милан — столица итальянского театра.

В этот город мы попали неудачно — летний театральный сезон уже кончился, а зимний не начинался. Из окна нашего номера в гостинице мы ежедневно взирали на грязноватый купол театра, посетить спектакль которого так мечтал мой отец. Милан не произвел на меня никакого впечатления, и я лишь помню величественную громаду его собора, вблизи которого мы постоянно обедали в каком-то кафе. Пожалуй, единственным запомнившимся мне моментом в посещении Милана была поездка в какой-то монастырь. Мы довольно долго его искали, так как отец принципиально никогда не пользовался услугами гидов, считая, что их объяснения мешают непосредственности восприятия. В этом монастыре, в какой-то мрачной сараеобразной комнате была написана на стене гениальным Леонардо его «Тайная вечеря». Облупившаяся живопись, следы сырости, грязь — все это произвело на нас удручающее впечатление. О самой картине сказать ничего не могу, так как ее несравненные достоинства тонули в окружавшей мерзости запустения. Точно не помню, но как будто мы пробыли в этом городе не долго, стремясь дальше в Венецию.

Мне уже тогда в моем возрасте много довелось слышать чудесного о древнем городе дожей, я не раз рассматривал картинки с видами столицы Адриатики и читал ее описания. Впереди мне чудилось что-то необычайное и чудесное — фантазия рисовала мне свою Венецию, и, когда я столкнулся с действительностью. моя Венеция оказалась несостоятельной. Фантазия вынуждена была признать себя побежденной действительностью, что, кстати, редко бывает в жизни.

Венеция — мой третий город в жизни.

Прибыли мы в него поздним, теплым осенним вечером. Ночь уже смотрела в окна вагона, когда мы ехали Лагуной. Никогда не забуду своего впечатления, когда мы, высадившись на совершенно обычном большом вокзале и пройдя несколько многолюдных и шумных помещений, спустились вниз но лестнице к выходу на улицу и вдруг я увидел в конце лестницы не асфальт и не булыжник, а мягкую, глянцевитую водяную поверхность. Столь захвачен я был зрелищем залитой водой улицы, что как-то даже не заметил толком, когда к лестнице, на которой мы стояли, мягко придвинулась мрачная гондола с узорчатым носом и горевшим на нем масляным фонариком. Мы сели на мягкие сиденья под крытым со всех сторон балдахином. Внутри пахло древней пылью и вековой сыростью. Гондольер, стоя на корме, мягко вел свою ладью по лабиринтам каналов, мелодично выкрикивая возглас предупреждения на поворотах и скрещениях. Наш отель помещался в каком-то тихом боковом канале и был расположен в здании, никогда для гостиницы не предназначавшемся.

Это, как и в Генуе, был какой-то богатый особняк XVIII века. В нашем номере, высоком и мрачном, высились огромные постели с кисейными занавесками от москитов, с узорчатыми колонками балдахинов, с высоченной грудой пуховиков и перин. Рядом предупредительно стояла маленькая лестница, чтобы помочь забраться на вершину этих сооружений. Первым делом отец открыл двери на большую каменную терассу, и в спертый воздух старинной комнаты дохнула южная ночь, плеск волны, аромат воды и убаюкивающий покой. После шумных, суетливых улиц других городов уличный шум Венеции был благодатной тишиной, от которой звенело в ушах. На другое утро город представился мне уже другим — весь залитый осенним, блестящим солнцем, в узоре багряно-золотых деревьев, с глянцевито-маслянистой осенней водой, с величаво-мрачными гондолами, он мне казался какой-то старинной сказкой. Жить в Венеции — значит жить в прошлом, значит вдруг почувствовать себя проснувшимся век, два или даже больше тому назад.

Все в этом городе не похоже на обыденную жизненную повседневность, а кажется вычитанным из какого-то мастерски написанного романа или ожившей красочной картиной большого художника. Не говоря уже о массивном каменном кружеве благородных дворцов, об изящной чеканке позеленевшей древней бронзы, о фресках и стенной живописи гордых зал, о дерзновенном Риальто или о пьяцетте с ее трепещущими, гостеприимными голубями, собором св. Марка, медными кузнецами и застывшим сторожевым львом Евангелиста, смотрящим с вершины своего столпа в морскую даль и опирающимся, словно в раздумье, на мудрую книгу. В Венеции жизнь и искусство переплелись так тесно, что их не разъединишь. Это, пожалуй, один из немногих городов мира, которого не смогли опошлить ни альбомы видов, ни грошовые открытки, ни вульгарные олеографии, но чтобы почувствовать и влюбиться в Венецию, надо видеть ее воочию, хотя бы на короткое время нажить ее беспечно-деловой, суетливо- ленивой, живописной жизнью.

Помню, мы как-то вечером ехали по каналу, вдруг гондолы остановились — впереди был затор. Под дружную ругань гондольеров, загородив весь канал, медленно поворачивала огромная базарная ладья, доверху груженная овощами. В лучах заходящего солнца ослепительно сверкали золотые тыквы, горел багровый стручковый перец, лежали горами артишоки и из специальных развилистых корзин, переливаясь всеми цветами радуги, тяжко свисали виноградные грозди. Мать немедленно засняла этот незабываемый праздник красок своим веряскопом. Фотография удалась превосходно, но не дала ни малейшего понятия о виденной нами картине: на пленке все вышло безжизненно и неинтересно — она была одноцветной и мертвой.

Отец был религиозный человек. Вечером, ложась спать, ограничивался тем, что творил крестное знамение, но по утрам становился на долгую молитву, длившуюся минут пять. Тогда его нельзя было беспокоить — он не отвечал на вопросы, ничего не слушал и ничего не видел, кроме иконы, на которую устремлял взоры. В путешествиях он не изменял своему обычаю. Помню, я еще лежал в постели, а отец стоял на молитве, и вдруг за окном, невдалеке запел гондольер бархатистым, чарующим баритоном какую-то старинную

Вы читаете Воспоминания
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

1

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату