несмотря на все, продолжал ездить. Эти выезды отца были источником нескончаемых волнений матери. Чем ближе время приближалось к полночи (мои отправки спать в девять часов вечера давно отменились в это время явочным порядком), тем более она волновалась. В такие минуты она гасила свечу и становилась со мной у окна угольной комнаты. Наружи была холодная, безрадостная декабрьская ночь. Занесенные сугробами грязного, никем не убиравшегося снега, мрачно глядели пустынные улицы. Изредка где-то хлопал одиночный выстрел или раздавался тревожный свисток городового или дружинника. Изредка по Валовой с гиком вихрем проносился разъезд казаков, звякая пиками и размахивая нагайками. Затем все снова погружалось в гробовое молчание. Я подолгу смотрел в темноту, ближе прижимался к матери и начинал клевать носом… Однажды я был внезапно пробужден от подобной дремоты каким-то необычайным шумом. Я встрепенулся и открыл глаза — на фасаде противоположного дома прыгали и кривлялись какие-то огромные фантастические тени на кроваво-красном фоне. Мое первое чувство было страх, но в ту же минуту страх прошел — по Валовой во весь опор скакали пожарные, блестя касками и медью начищенных машин в пламенеющем свете пылавших факелов.
— Новоспасская, — сказала мать, — где-то большой пожар, едет помогать Пятницкой!
Вскоре со стороны Серпуховской площади по заволоченному низкими зимними тучами небу стал разливаться кумач большого пожара. Снизу нришаркала нянька и сообщила:
— Сказывают, Фидлера гимназия горит — видно, бунтовщики подожгли!..
Но этот случай был единичным, а обычно мы ждали у окна до тех пор, пока на улице не раздавалось цоканье копыт и пока мы не видели направлявшихся к нашему подъезду знакомых саней с кучером Никифором, окруженных пятью или шестью казаками верхами — обязательным эскортом, придаваемым гласным, жившим на окраине.
В те дни по непонятным для меня тогда причинам мать неожиданно устроила со мной маскарад. Она обрядила меня в валенки, в простую русскую рубаху, надела на меня полушубок, подпоясала его цветным кушаком и напялила на меня серую меховую шапку. Я посмотрелся в зеркало — вид у меня был довольно пригожий, но достаточно нелепый. Все же мать, очевидно, осталась довольна моим «пейзанистым» видом, ибо упомянутый наряд был аккуратно сложен в ее спальне на диване.
В то же время дворник раскидал в снегу в саду узкую дорожку, шедшую от нашего дома к незаметной калитке в заднем заборе, выходившей в пустынную, тихую и узкую Малую Татарскую. Ключ от этой калитки был так же положен на стол в спальне моих родителей. Я в те дни был переселен на ночь в эту комнату, где спал на маленьком японском диване. Просыпаясь ночью, я удивлялся, что родители не тушили свечи у своих постелей и что они спали только полураздетые…
Во второй половине декабря город стал успокаиваться. Настроение в доме стало веселее. Зажегся свет, потекла вода из водопровода, заработал телефон. На второй день праздника мы как обычно отправились на елку к деду Носову в Преображенское. Это было мое первое появление на улицу после почти трехмесячного перерыва. Запомнились огромные сугробы неубранного снега, следы пожарищ на Покровской, разбитые оконные стекла, царапины пуль на штукатурке домов и валявшийся в некоторых местах но обочинам улицы необычайный скарб — остатки еще не убранных окончательно баррикад.
Вспоминается вывеска типографии Сытина на Пятницкой улице. Она была вся изрешечена казачьими пулями, обстреливавшими здание. Когда революционная буря утихла, Сытин не стал менять вывески, а прикрыл ее сплошным зеркальным стеклом. В таком виде как некое грозное воспоминание она пережила Октябрьскую революцию. В 20-х годах какой-то умник в ремонтном запале заменил ее новенькой и легкомысленно уничтожил эту ценную революционную реликвию.
В этот раз мы не возвратились, как всегда, домой вечером того же дня, а остались ночевать у деда. Помню, как во время обеда на вопрос кого-то из старших, кем я желал бы быть, когда вырасту большой, я, поддаваясь общим настроениям, неожиданно выпалил: Первым президентом русской республики.
На что мой дядя князь Иван Енгалычев кратко, но выразительно посулил мне «дурака».
Мои родители не изменили себе и по раз навсегда заведенному обычаю встречали 1906 год. Гости на этот раз собрались у нас случайные, и если встреча не отличалась большой веселостью, то все же на ней как-то дышалось непринужденнее, чем в ушедшем году. 1905 год стал достоянием истории.
Последним запомнившимся мне отзвуком прошедшей грозы, финальной виньеткой явился маленький эпизод на Пасхе.
Встретив с дедом светлый праздник и сделав кое-какие традиционные визиты, мы возвращались на своей лошади на дачу в Гиреево. На окраинах было празднично, раздавался смех, пьяные и трезвые песни. Мы только что переехали железнодорожный мост и выехали на Владимировну. Здесь какой-то подвыпивший парень пристально посмотрел на наш экипаж и с возгласом «буржуй» швырнул в нее булыжник… Камень просвистал в воздухе и стукнулся в кузов пролетки…
Это лето было моим последним привольным летом — пора было серьезно браться за учебу.
Глава шестая
…Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мертвым и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим…
Что толку в том, что я живу, ничего я полезного не делаю и, вероятно, не сделаю; умру я, и никто не вспомнит об том, что была когда-то на свете Вера Н.
Моим первым учителем была мать.
Моя мать была человеком незаурядным, в особенности в той среде, из которой она происходила. Дочь — крупного суконного фабриканта, она рано лишилась матери и скоро силою обстоятельств принуждена была стать руководительницей младших трех сестер, так как две старших вышли замуж. Приходя из гимназии, она сменяла гимназический передник на
