– Это ужасно! Ты умрешь, если будешь сидеть так поздно!- кричала тетя.
– Послушайте,- говорю я, открывая дверь,- не бранитесь, или я вам ничего не скажу.
– О! Дьявол! Дьявол!
– Тетя, вы раскаетесь…
– Что еще такое! О, что за девушка!
– Во-первых, я не писала, а сидела с Пьетро.
– Где еще, несчастная?
– Внизу.
– Какой ужас!
– А! Если вы кричите, вы ничего не узнаете.
– Ты была с А.?
– Да!
– Прекрасно,- сказала она голосом, который заставил меня содрогнуться,- я это прекрасно знала, когда только что позвала тебя.
– Как?
– Я видела во сне, что мама пришла и сказала мне: не оставляй Мари одну с А.
Я почувствовала холод в спине, поняв, что подвергалась действительной опасности. Я выразила свои опасения, как бы не пустили печатной клеветы, как в Ницце.
– Ну, об этом нечего говорить,- сказала тетя,- если даже станут говорить, писать не посмеют.
Ницца. Вторник, 23 мая. Я хотела бы, однако, отдать себе отчет в одном: люблю я или не люблю?
У меня сложился такой взгляд на величие и богатство, что Пьетро кажется мне очень ничтожным человеком.
А если бы я подождала? Но чего ждать? Какого-нибудь миллионера-князя, какого-нибудь Г.? А если я ничего не дождусь?
Я стараюсь уверить себя, что А. очень шикарен, но когда я вижу его вблизи, он кажется мне еще менее значительным, чем он, быть может, есть на самом деле.
Что за печальный день! Я начала портрет Колиньон на фоне голубого занавеса. Он уже набросан, и я очень довольна собой и своей моделью, потому что она очень хорошо позирует.
Я отлично знаю, что А. еще не может написать мне, и однако я беспокоюсь. Сегодня вечером я люблю его. Хорошо ли я поступаю, приняв его предложение? Пока будет продолжаться любовь – это хорошо, а потом?
Боюсь, что золотая посредственность заставит меня когда-нибудь повеситься от бешенства! Я рассуждаю и спорю, как будто полная хозяйка в этом положении вещей. О, ничтожество из ничтожеств!
Ждать? Чего ждать?
А если ничто не придет? Ба! С моей физиономией всегда можно найти, и доказательство… это то, что мне едва шестнадцать лет, а я уже два с половиной раза могла сделаться графиней. Я говорю «с половиной» относительно Пьетро.
Среда, 24 мая. Сегодня вечером, уходя, я поцеловала маму.
– Она целует, как Пьетро,- сказала она, смеясь.
– Разве он тебя целовал? – спросила я.
– А тебя он целовал? – сказала Дина, смеясь, думая, что говорит самую невозможную вещь и заставляя меня почувствовать сильное раскаяние, почти стыд.
– О! Дина!- сказала я с таким видом, что мама и тетя обернулись к ней с видом упрека и неудовольствия. Чтобы Мари поцеловал какой-нибудь господин? Гордую, строгую, высокомерную Мари, помилуйте! Мари, которая так хорошо рассуждает об этом!..
Все это заставило меня устыдиться. Действительно, для чего изменила я своим принципам? Я не хочу допустить, что это была слабость, увлечение. Если бы я это признала, я перестала бы себя уважать! Я не могу сказать, что это была любовь.
Достаточно прослыть за неприступную. Все так привыкли видеть меня такой, что не поверили бы своим глазам, даже я сама, столько раз говорившая о щепетильности в таких вещах, не поверила бы этому, не будь у меня этого дневника.
К тому же надо быть доступной только для такого человека, в любви которого уверен и который не выдаст; относительно же людей, которые только ухаживают, надо быть покрытой иглами, как еж.
Будем легкомысленны с серьезным любящим человеком, но будем суровы с человеком легкомысленным.
Боже, как я довольна, что написала совершенно точно то, что я думаю!
Пятница, 26 мая. Тетя говорит, что А. еще вполне ребенок.
– Это правда,- говорит мама.
Эти совершенно справедливые слова показывают мне, что я замаралась из-за ничего, так как все-таки я замаралась, без любви и без интереса… Вот что досадно.
После его отъезда в Рим я посмотрелась в зеркало, думая, что мои губы изменили цвет. Я такая недотрога, как никто в мире. С тех пор как запачкано мое лицо, я чувствую себя грязной, точно после двадцати четырех часов езды по железной дороге.
А. будет иметь право говорить, что я его любила и была очень несчастна, что свадьба не состоялась.
Несостоявшаяся свадьба – всегда пятно в жизни молодой девушки.
Все будут говорить, что мы любили друг друга. Но никто не скажет, что отказала я. Для этого мы недостаточно популярны и недостаточно важны.
Притом, по-видимому, они будут правы: это приводит меня в бешенство!..
Если бы не эти несколько слов В., я никогда бы не зашла так далеко… О, молодая девица! Вы еще очень юны!.. Право, мне было нужно, для успокоения моего самолюбия, получить все эти предложения. Заметьте, я не сказала ничего положительного, я позволяла говорить, но также позволяла брать мои руки и целовать их; молодой фат не заметил моего тона, и, вполне счастливый и возбужденный, не стал ни в чем сомневаться. Я отлично знала, что его отношение серьезно, и хотя и ожидая, я все-таки не предполагала, что его семья и все эти люди поднимут такой шум. Я этого не ожидала, потому что говорила несерьезно.
Надо вам сказать, что человек – это мешок, наполненный самолюбием и покрытый тщеславием. Одно только меня немного утешает: перед большим объяснением он мне часто повторял, что он сильно страдал, что моим кокетством и моим ледяным сердцем я делала его очень несчастным.
Это меня утешает, но не удовлетворяет. Чтобы ослабить все записанные мною жалобы, я хотела бы воспроизвести все его жалобы и его страдания, которые мне казались ничтожными, потому что не я их испытывала.
Говорят, что белокурая женщина – женщина поэтическая, а я говорю, что белокурая женщина – женщина по преимуществу материальная.
Взгляните на эти золотистые волосы, на эти пунцовые губы, на эти темно-серые глаза, на это розовое тело, и скажите мне, какие мысли приходят вам в голову? Впрочем, мы имеем Венеру у язычников и Магдалину у христиан – обе белокурые.
Между тем как брюнетка, которая, в сущности, такая же нелепость, как белокурый мужчина,- брюнетка с бархатными глазами, с лицом цвета слоновой кости, может оставаться чистой, дивной.
Есть во дворце Борджия чудная картина Тициана, под названием: Любовь чистая и любовь не чистая. Любовь чистая – это прекрасная женщина с розовыми щеками, с черными волосами, нежно смотрящая на своего ребенка, которого она купает в каком-то