бассейне.
Любовь не чистая – белокурая женщина, быть может, рыжеватая, облокотилась, не помню уже на что, ее руки сложены над головой.
Нормальная женщина – блондинка, нормальный мужчина – брюнет.
Разнородности и феномены бывают иногда удивительные, но это нелепости.
Никогда не увижу я ничего подобного герцогу Г.; он высок, силен, с приятными рыжеватыми волосами, такими же усами, небольшими, проницательными, серыми глазами, с губами, точно скопированными с губ Аполлона Бельведерского.
И во всей его личности было столько величия, даже высокомерия, и так ему все были безразличны!
Быть может, я смотрю на него глазами влюбленной. Гм!.. Не думаю.
Как любить человека некрасивого, брюнета, очень худого, обладающего прекрасными глазами, но еще несмелою походкой,- человека еще совершенно неопределившегося, после такого человека как герцог, любить даже на расстоянии трех лет? И примите во внимание, что три года – от тринадцати до шестнадцати – в жизни молодой девушки это три века.
Итак, я не люблю никого, кроме герцога! Он не будет этим гордиться, ему нет дела до этого. Часто я рассказываю себе сказки, я представляю себе людей знакомых и незнакомых; и знаете, даже императору я не говорю: «я вас люблю» с убеждением. Есть некоторые, которым я совсем не могу сказать этого!.. Стой! Я это сказала в действительности!…
Боже мой, да, но я так мало это думала, что об этом не стоит и говорить.
Воскресенье. 28 мая. Я вернулась с прогулки и подошла к окну. Странно – ничто, по- видимому, не изменилось; мне кажется, что это прошлый год. Никогда песни Ниццы не казались мне так прекрасны; кваканье лягушек, журчанье фонтана, отдаленное пение – все это теряется при прозаическом шуме кареты.
Я читаю Горация и Тибула. Последний говорит только о любви, а это ко мне подходит. И притом у меня есть при латинском французский текст; это служит мне упражнением. Однако, как бы вся эта затеянная мною история с Пьетро не повредила мне! Я этого очень боюсь.
Не надо было ничего обещать А., надо было бы ему ответить:
«Благодарю вас, милостивый государь, за честь, которую вы мне делаете, но без совета своих я не могу вам ничего сказать. Пусть ваши переговорят с моими. Что же касается меня,- могла бы я прибавить для смягчения,- я не буду ничего иметь против вас».
Этого, в сопровождении одной из моих любезных, милых улыбок и руки для поцелуя, было бы достаточно.
И я бы себя не скомпрометировала, и об этом не болтали бы в Риме, и все было бы хорошо.
У меня есть ум, но он всегда является слишком поздно.
Конечно, я поступила бы лучше, ответив, как вы сейчас прочли, но это убавило бы у меня столько удовольствия, и притом, жизнь так коротка!.. И притом, всегда есть какое-нибудь притом
Я дурно поступила, не ответив так прекрасно, но, право, я была так взволнованна: рассудительные скажут, что да, чувствительные скажут, что нет.
Среда, 31 мая. Не говорят ли, что умные люди сходятся в своих мнениях? Я вот читаю Ларошфуко и нахожу у него многое, что у меня написано здесь. Я думала, что делаю открытия, а это все уже известно, все давным-давно сказано… Затем я читала Горация, Лабрюера и еще третьего.
Я боюсь за свои глаза. Во время рисования я должна была несколько раз прерываться, так как ничего не видела. Я их слишком утомляю, потому что я все время рисую, читаю или пишу.
Сегодня вечером я просмотрела мои конспекты классиков, это меня заняло. И, кроме того, я открыла очень интересное сочинение о Конфуции – латинский текст и французский перевод. Нет ничего лучше, как занятый ум; работа все побеждает – особенно умственная работа.
Я не понимаю женщин, которые все свободное время проводят за вязаньем и вышиваньем, сидя с занятыми руками и пустой головой… Им, должно быть, приходит масса ненужных, опасных мыслей, а если еще есть что-нибудь особенное на сердце, то мысль, постоянно работая над одним и тем же, неизбежно даст прискорбные результаты.
Если бы я была счастлива и спокойна, я могла бы, я думаю, исполнять ручную работу, размышляя о моем счастье… Нет, тогда я стала бы думать о нем с закрытыми глазами, я ничего не могла бы делать.
Спросите всех, кто меня знает, о моем расположении духа, и вам скажут, что я девушка самая веселая, самая беззаботная, с самым твердым характером и самая счастливая, так как я испытываю величайшее наслаждение казаться сияющей, гордой и недоступной и одинаково охотно пускаюсь в ученый спор или пустую болтовню.
Здесь меня видят с внутренней стороны. С наружной я совсем другая. Можно подумать, что у меня нет ни одной неприятности, что я привыкла к тому, что мне повинуются и люди, и обстоятельства.
Суббота. 3 июня. Сейчас, выходя из своей уборной, я суеверно испугалась. Я увидела сбоку женщину в длинном, белом платье, со свечой в руке, грустно наклоненной головой, похожую на призрак немецких легенд. Разуверьтесь,- это было не что иное как мое отражение в зеркале.
О! Мне страшно, я боюсь, что последует какое-нибудь физическое нездоровье из-за всех этих нравственных мучений.
Почему все обращается против меня же?
Господи, прости мне, что я плачу! Есть люди несчастнее меня, есть люди, которые терпят недостаток в хлебе, между тем как я сплю на кружевной постели; есть люди, которые ранят свои босые ноги о камни мостовой, между тем как я хожу по коврам; которым кровом служит только небо, между тем как надо мною голубой атласный потолок. Быть может, Господи, ты меня наказываешь за мои слезы – так сделай так, чтобы я более не плакала!
Ко всему мною уже выстраданному присоединяется еще личный стыд, стыд за мою душу.
«Граф А. просил ее руки, но этому воспротивились, и он раздумал и ретировался».
Видите, как вознаграждаются добрые порывы! О! Если бы вы знали, какие отчаянные чувства овладели моим существом, какая невыразимая тоска охватывает меня, когда я гляжу кругом! Все, до чего я дотрагиваюсь, вянет и разрушается.
И снова работает воображение, снова, мне кажется, я слышу: «Граф А. просил ее руки», и т. д., и т. д.
Воскресенье, 4 июня. Когда Христос исцелил бесноватого, ученики спросили его, почему те, которые пробовали исцелить его, не могли этого сделать? Христос отвечал им: это из-за вашего неверия, потому что, истинно говорю вам, если бы вы имели веру с горчичное зерно и сказали бы этой горе: «перейди сюда», она – перешла бы, и ничего бы не было невозможного для вас.
Читая эти слова, я как бы прозрела и, быть может, в первый раз поверила в Бога. Я поднималась, я не чувствовала себя; я складывала руки, я поднимала глаза, я улыбалась, я была в экстазе.
Никогда, никогда не буду я более сомневаться – не для того, чтобы заслужить что-нибудь, но потому что я убеждена, потому что я верю.
До двенадцати лет меня баловали, исполняли все мои желания, но никогда не заботились о моем воспитании. В двенадцать лет я попросила дать мне учителей, я сама составила программу. Я всем обязана самой себе…
Понедельник, 8 июня. Дина, m-lle Колиньон и я оставались до двух часов на моей
