Анатолий так и не увидел, не подержал в руках ни одной своей книжки. Было, правда, у него несколько публикаций в газетах: то статья, то рассказ. Но книжки своей он так и не увидел.
Путь его к книге был нелегок и извилист, дорога в литературу долга и трудна. Истинное свое призвание, свою песню он услышал и нашел не сразу, только после долгих блужданий и личных ошибок. Каждый писатель приходит в литературу своим путем.
Ему было семнадцать лет, когда началась война. На фронт он ушел добровольцем. Ему бы в девушек влюбляться и цветы им дарить, а вместо этого он попал в самое пекло беспощадное — на волжские берега. Боевое крещение свое получил в уличных схватках, когда сражение шло за каждый дом, за каждый камень… Сто дней и сто ночей непрерывной битвы — и не поймешь, когда день и когда ночь: дни сумеречны от дыма и пыли, ночи светлы от зарева пожарищ.
Он сам написал об этих днях и ночах.
Анатолий как-то стеснялся, что ли, рассказывать о своих боевых делах. Быть может, бессознательно берег это для своих будущих произведений.
Однажды летним утром мы сидели с ним на бережку Иньвы, укрывшись в зарослях ивняка. Поплавки дремали — мы поздно выбрались из дому, — лишь иногда начинали легонько подрагивать, это склевывала червя мелкотная щеклея. В одной стеклянной консервной банке у нас плавали пять-шесть рыбешек в мизинец величиной, в другой переваливались жирные черви. Солнце поднялось высоко, припекало, морило. Мы сидели, лениво покуривая и столь же лениво вполголоса переговариваясь.
И вдруг он почему-то начал рассказывать о войне. О том, как однажды чуть было не попал под военный трибунал там, на передовой, вот таким же знойным летним днем. Они, трое мальчишек, на которых еще топорщились солдатские гимнастерки, отбились от своей части, на какое-то короткое время оказались в окружении, чудом проскользнули сквозь кольцо и, чуть не плача от радости, кинулись к своим. На беду допрашивать их принялся молоденький и совсем еще необстрелянный лейтенант, только что окончивший военное училище, и которому, естественно, в каждом солдатском шаге, сделанном не по уставу, виделось нарушение присяги или еще хуже — мерещились шпионаж, дезертирство и предательство. Что они могли ответить ему, растерянные и усталые? Им бы, парнишкам, несдобровать, не подойди в это время капитан («Старик уже, как нам казалось тогда, — сказал Анатолий, — лет сорок ему, не меньше»). Подошел, прислушался, спросил лейтенанта:
— А ты накормил их, а?
Потом они, давясь, глотали дымящуюся кашу и взахлеб рассказывали капитану о своих злоключениях.
Откуда нам, сидящим на берегу, было знать тогда, что Маршал Советского Союза В. И. Чуйков в своей книге «Конец третьего рейха» скажет об Анатолии несколько добрых слов. Вот что Маршал писал о нем:
«Замечательные образцы отваги, высокого воинского мастерства и организаторского таланта показал в тот день молодой офицер 217-го полка гвардии младший лейтенант Анатолий Баяндин. Накануне он был избран комсоргом батальона.
Баяндин одним из первых ворвался в расположение немецкой обороны. Гвардейцы забрасывали вражеские траншеи гранатами, в упор разили врага из винтовок, автоматов, пулеметов. Комсомолец пулеметчик Горюнов уничтожил в этой схватке 16 гитлеровцев. Баяндин немедленно передал по цепи сообщение о его подвиге. Вскоре всему батальону стало известно о героизме отважного пулеметчика.
Комсорг знал свое место в бою: был всегда там, где создавалась наиболее трудная обстановка. Когда немцы перешли в контратаку, он находился с пулеметчиками и наладил выпуск «боевых листков», в которых сообщалось о подвигах героев. Двадцать молодых гвардейцев вступили после этого в ряды комсомола. Многие комсомольцы батальона получили правительственные награды».
А тогда, на берегу, я спросил:
— А правду говорят, Толя, что тебя чуть ли не к Герою представляли?
Он не ответил. Только чуть заметно улыбнулся. Встал, раздвигая руками ветви ивняка, сладко потянулся, тряхнул кудрявым выгоревшим чубом и предложил:
— Искупаемся?
И с каким-то удовольствием выплеснул из стеклянной банки весь наш живой улов в речку («Живите!»), бросил туда же червей («Ешьте!») и спросил у всей речной живности — маяковское:
Повторил:
— Идем?
Он воевал три года с лишним. Битву на Волге я уже называл. Этой битвы за глаза хватило бы для биографии любого солдата. Анатолий выжил в ней и еще немало прошагал по военным дорогам. С войны он принес три ордена и пять медалей. Кроме того — три ранения и искалеченную кисть правой руки.
Писать он начал поздно. Годы ушли на то, чтобы разобраться в самом себе.
Он был талантливым человеком. Об этом уже говорилось. Одаренному человеку талант обычно дается не один. Попробуй, разберись в этом брожении — когда хочется делать одно, и другое, и третье. Его одолевали желания: и рисовать, и петь, и писать.
Заложенное природой так и бродило — а где выход?
Прошли годы, прежде чем главное и основное проявилось явственно.
Сначала он считал, что его призвание быть художником. Окружающий мир во всем великолепии красок, цветов и линий просился на бумагу и холст. Он пробовал себя в пейзаже, натюрморте, портрете. Он работал оформителем стендов в местном краеведческом музее, был декоратором в театре. И рисовал, рисовал…
Орудовать кистями и карандашом ему, с искалеченной рукой, было трудно. Первое время, пока не размялись уцелевшие пальцы, он привязывал карандаш к своей изуродованной кисти — и так и работал, пока не начинала неметь рука. Он любил живопись и не расставался с красками до самых своих последних дней. До сих пор его комнатушка увешана этюдами, набросками, несколько его работ хранится в экспозиции картинной галереи. И поверьте, среди них есть неплохие, очень неплохие.
Видеть — он умел.
Он любил петь. У него был великолепный голос и тонкий слух. Он пел в художественной самодеятельности, получал свою щедрую долю аплодисментов, премий, похвальных листов и грамот. Он пел дома, для матери и своих друзей, и тогда к деревянному домику неслышно подходили соседи и соседки и, затаив дыхание, слушали.
