Наши залегают.
Атакующие оставляют несколько десятков убитых да столько же раненых, которые укрываются в воронках и траншеях.
Мы пользуемся каждой минутой передышки: заряжаем диски автоматов, подготовляем гранаты.
От едкого дыма многие тяжело кашляют.
— Робята, — стонет дядя Никита, — подмогли бы.
Сережка и я подходим к нему и, взяв его за руки, помогаем дойти до боковой комнатушки, где лежат боеприпасы. Там усаживаем его прямо на пол. Здесь нет окон, поэтому немного теплее. За стеной наша бывшая «штаб-квартира». Сейчас там наверняка сидят фрицы и греются у нашей печки.
Федосов тоже приходит сюда. Он снимает штаны, Журавский перевязывает ему рану.
— Может, перевяжем? — обращаясь к дяде Никите, настаиваю я.
— Где уж, — морщится он, — ведь не один осколок-то… А где взять столько бинтов. Пусть уж, может — засохнет так.
У нас действительно нет бинтов. Все пакеты, которые нам выдавали, давно уже использованы.
— Покурить вот дали бы. — Семушкин глазами показывает на свой карман.
Я достаю бумагу, кисет с пылью махорки и сворачиваю цигарку…
Дядя Никита не затягивается, а как-то глотает едкий дым, не выпуская обратно из легких. Только спустя две-три секунды из его широких ноздрей лениво выползают две тонкие струйки серого дыма.
Через стену слышен топот тяжелых сапог, выкрики команды и какая-то возня. Мы прислушиваемся. Подюков подходит к стене и изучает правый верхний угол.
— Товарищ лейтенант, — загадочно обращается он к командиру роты, — там дырдочка.
— Какая дырдочка?
— А черт его батьку знает какая. Только в эту дыру гранату просунуть можно, — говорит Сережка.
Федосов с интересом смотрит сперва на него, потом в угол.
— И то дело. А граната пролезет? — шепотом спрашивает он.
— Пролезет, даже противотанковая пролезет, — также шепотом отвечает Сережка.
— Тогда действуй.
Подюков подходит ко мне.
— Давай попробуем, — говорит он.
Мне завидно, что он сделал открытие и ему поручил это дело командир.
— Попробуй сам, — холодно отзываюсь я.
Дядя Никита глотает табачный дым и с укором смотрит на меня. Я его понимаю.
— Ладно, давай!
Сережка пробует улыбнуться, но сухие губы лишь вздрагивают да щурятся глаза. Он роется в ящике и достает противотанковую гранату. Мы вставляем запал и уходим в угол.
Семушкину больно — это я вижу по его лицу, но он глазами, одними только глазами может сказать многое. Вот и сейчас сказал нам: «Эх, робята, подмочь бы, да сами видите, какое дело вышло».
До пролома довольно высоко, не дотянуться.
— Лезь на меня, — говорю я Сережке.
Он на мгновение задумывается.
— Подержи, — сует мне гранату.
Я нагибаюсь, он взбирается мне на плечи.
— Товарищ лейтенант, — говорю я, — вы бы отошли.
— Пожалуй, — соглашается лейтенант.
Дядя Никита сам выползает в дверь.
— Давай! — протягивает руку Сережка.
Я подаю гранату.
— Смотри, осторожнее.
— Знаю.
Я руками упираюсь в стену, чтобы не качаться. Что делает Подюков, мне не видно. Он долго копается, пыхтит и что-то шепчет.
— Чеку заело, — наконец сообщает он тихо.
Вот черт возьми! Разожмет ненароком пальцы — и взлетим мы вместе с этими ящиками.
— Ну? — спрашиваю с нетерпением.
— Ну, ну! — передразнивает он.
— Я те нукну, когда слезешь, — ворчу я.
Но вот раздается оглушительный взрыв по ту сторону кирпичной стены; Сережка летит с моих плеч на пол; меня встряхивает, словно я сел на пружину. Крики и стоны слышатся недолго. Я помогаю своему другу подняться. Он скалит зубы, силясь улыбнуться.
Вечером провожаем раненых. С Федосовым уходит Журавский, хотя он не ранен и не контужен. Это нас возмущает, но никто не говорит ни слова. Командование принимает Бондаренко. Перед уходом Федосов обходит нас и каждому пожимает руки.
— Держитесь, хлопцы, держитесь. Главное — надо дать понять фашистам, что даже отдельный кирпич, если он русский, способен сопротивляться. Мне как-то говорил комиссар, — продолжает он, — что Гитлер не сможет объявить миру о падении города, ежели в руках русских будет находиться хотя бы одна комната. Пусть знают, что близок локоть, да не укусишь.
Федосов стискивает зубы и хватается за раненую ногу. Потом он говорит о чем-то с младшим лейтенантом. Тот слушает внимательно, кивая головой.
— Понятно… сделаем все… патронов бы…
Бондаренко как командир менее горяч и решителен, чем Федосов; зато в нем есть какая-то железная выдержка и настоящее хохлацкое упрямство — черточки очень ценные, особенно в нашем положении.
Нам жаль расставаться с Семушкиным, но ничего не поделаешь. Мы тремся возле него, как котята.
— Ну, робята, — говорит он, не глядя на нас, — вот и расстаемся. Один мой наказ: вы головы горячие, зазря на рожон не лезьте. Ты, Митрий, береги Серегу! — Он помолчал. — Вот ведь какая оказия вышла, — продолжает он, — не думал я с вами расставаться… Ну да ведь свидимся еще. Давайте я вас… — Тут он делает неловкое движение руками и обнимает нас обоих вместе.
Потом они осторожно выходят. Впереди Федосов, за ним Журавский, позади наш добрый дядя Никита. Он идет так, точно заглотил штык.
Немцы освещают ракетами подходы к дому. Раненые выжидают момент, когда гаснет ракета, и ныряют в холодную жуткую ночь. Затаив дыхание, мы прислушиваемся к каждому шороху. Но, кроме хлестких порывов ветра да гудения ночных бомбардировщиков где-то в небе, ничего не слышно.
— Прошли, — говорит младший лейтенант.
