Данилин берет свой и чудом сохранившуюся противотанковую гранату.
Сережка с укором говорит мне;
— Опять без меня, не мог сагитировать.
— Мы же не долго, Серега. Вот выйдем, посмотрим и обратно.
— Рассказывай. Не мог уж…
В самую последнюю минуту с согласия младшего лейтенанта к нам присоединяется Смураго. Это низенький, сухой человек, обросший черной щетиной. И весь он точно репей. Хватка цепкая, сильная, деловая. Мне ни разу не доводилось прежде слышать его голос. Говорили, что он в один день потерял жену и двух детей. Но об этом мы его не спрашиваем.
Мы по одному вылезаем в окно; двери завалены трупами и, кроме того, за ними наверняка наблюдают. Я выхожу за Данилиным и залегаю рядом с ним в воронке среди мертвецов. Смураго не успевает забросить на подоконник ногу, как с треском взлетает ракета. Я и Данилин жмемся к убитым, притворяясь мертвыми.
Ракета гаснет, рассыпаясь на множество искр. Смураго переваливается к нам.
— Учуяли, сволочи, — шепчет он.
— Ни хрена они не учуяли, Это от страху они, — отвечает старший сержант.
Мы с минуту прислушиваемся. Тихо. Только ветер треплет обрывки проводов, которые звякают о стены и надтреснуто бренчат. За Волгой вспыхивают стрельчатые дорожки прожекторов и болтаются из стороны в сторону, как будто их тоже раскачивает ветром. Вот они скрестились высоко в небе, осветив серебряный крестик бомбардировщика. В это пересечение вяло поднимаются желтые и красные бусы очередей. Вокруг крестика появляются рассыпчатые гроздья разрывов.
Нам некогда смотреть в небо. Данилин у нас за вожака. Он первым карабкается по стенке воронки, сжимая в одной руке автомат, в другой — противотанковую гранату. Я ползу рядом с ним, натыкаясь на ледяные руки мертвецов. Эти руки со скрюченными пальцами упруги, как живые. Иногда одежда цепляется за них и они шевелятся, как будто грозят нам. Даже в темноте я различаю глаза убитых. Они у всех одни и те же — оловянные, с фосфорическим отливом.
Через полсотни шагов мы слышим затаенный говорок. Прислушиваемся. Слова непонятны и доносятся откуда-то из-под земли. Данилин указывает рукой в мою сторону. Это значит: я должен обследовать местность в радиусе нескольких метров. Я ползу на говорок и сразу же натыкаюсь на люк канализационного колодца. Но заглянуть у меня не хватает мужества.
— Яволь, яволь, — вылетает оттуда.
Я делаю Данилину знак. Он подползает ко мне.
Кто-то внутри зевает, потом кашляет.
— Давайте, — в самое ухо старшего сержанта говорю я. Для убедительности прибавляю: — Фрицы, слышал сам.
Данилин толкает меня в плечо, чтобы я отполз. Потом он копается с гранатой и опускает ее в дыру. Еще не успевает взорваться граната, а истошные крики уже заполняют пустоту колодца. Нас встряхивает, и белый столб дыма повисает над круглой дырой.
Мы опять залезаем в воронку и выжидаем. Со второго этажа нашего дома вылетает ракета, потом несколько коротких автоматных очередей для острастки.
Зубы отбивают чечетку. Это от холода и от напряжения — все вместе.
Мы ползем по направлению к берегу. Но, кроме трупов, никого не встречаем. Тогда решаемся идти в рост, разумеется — пригибаясь.
Как-то совсем неожиданно перед нами вырастает столбик, вроде водоразборной колонки. Данилин и я подходим к нему вплотную. В самую последнюю секунду столбик оживает — и мы видим человека, по пояс высунувшегося из такого же колодца, в какой только что опустили гранату. Он, видимо, спал. Наши автоматы упираются ему в грудь. Часовой поднимает голову, и резкая очередь, выпущенная им в упор, прорезает тишину ночи. Данилин качается и стонет. Смураго подхватывает раненого. Я выпускаю ответную очередь — и часовой виснет на краю колодца.
— Обратно! — приказывает Данилин, прижимая к себе раненую руку.
Оказалось, что мы отошли на порядочное расстояние от дома. Данилин с каждым шагом теряет силы. Вскоре он уже не может идти самостоятельно. Тогда Смураго взваливает его себе на плечи. Я иду рядом, держа автомат наготове.
Перед входом в дом мы останавливаемся в той же воронке, напротив окна.
— Кто? — шепотом окликает нас Подюков.
— Серега!
Мы втаскиваем раненого в помещение.
Данилин так ослаб, что не может говорить. Укладываем его в комнатушку, где, свернувшись, спит раненый Савчук.
Данилин забывается в бредовом сне. О какой-нибудь помощи нечего и думать. Во- первых, у нас нет бинтов; во-вторых, нет света. Мы не трогаем даже зажигалок.
Нас никто ни о чем не спрашивает, но Смураго в нескольких словах рассказывает младшему лейтенанту о результатах разведки.
— А берег, берег чей? — с нетерпением спрашивает Бондаренко.
— Мы не могли добраться до него.
Младший лейтенант больше не задает вопросов.
Я и Смураго идем по своим местам, младший лейтенант остается возле Данилина.
Сережка молча нащупывает мою руку и долго держит ее в своей.
У меня подкашиваются ноги, слипаются веки.
— Серега, я одну минуту… только одну-единственную, — шепчу я и тут же забываюсь в тяжелом сне.
Подюков дергает меня за руку, но я не могу разлепить век, хотя сознание уже проснулось.
— Вы все будете умирайт, если не сдавайс…
Я окончательно прихожу в себя и прислушиваюсь.
— Даем вам думайт три с половиной час, потом вам капут.
Голос умолкает, но эхо перекатывается по коридорам, по комнатам, этажам. Нам становится жутко. Ведь никому ни разу не приходилось слышать речь живого немца, обращенную непосредственно к нам.
— Если вы будете сдавайс, никому мы не сделай плёхо. У нас есть хлеб, колбас, шнапс и русский женщина… Слово немецкий офицер… Мы будем ждайт три час тридцать минут, потом стреляйт, очшень стреляйт! Ауфвидерзеен!
Это уж не сон. Нам предлагают сдаваться.
— Ты слышал?
— Слышал, — неохотно отзывается Сережка.
— Хотят купить колбасой.
— А ну его к чертовой матери!
Значит, немцы не знают ни о нашей численности, ни о боезапасах. Иначе не предлагали бы эту сделку.
— А зачем они полушку к трем часам прибавили? — спрашивает Подюков.
— Чтобы принять нас, когда рассветет, наверно, — предполагаю я.
Раненый боец, сидящий на корточках в углу, вдруг вскакивает и с диким криком шарахается к баррикаде.
— Р-ратуйте, товарищи, р-ратуйте!
