— Ты что же, забыл, сколько тебе лет?
— Забыл, честное слово: вылетело из головы.
Она поджимает пухлые губки и прыскает в перчатки, которые держит в руке.
Федосов получает орден Красной Звезды. Я вижу, как в круглых глазах его пляшут чертики ликования, «Будет воображать теперь», — думаю я и сую коробку в карман шинели.
Мы все трое едем на попутной машине. Старшину, который уехал в Ленинск, решили не ждать. Фрося сидит рядом со мной в кузове, командир роты устроился в кабине «студебеккера».
— Тебе куда? — спрашиваю я девушку.
— Известно куда, на переправу.
— Как там со льдом?
— Скоро уж.
Я разыскиваю ее руку в шерстяной перчатке и молча жму ее. Она отвечает мне легким пожатием.
— А Подюков кто такой?
— Мой лучший друг, какого во всем мире не сыскать.
Она молчит и зачем-то глубоко вздыхает.
Когда я схожу, она тоже молчит, только смотрит внимательно и долго.
— Опять забудешь? — спрашивает она, когда я уже перекидываю ногу через борт.
Мне вдруг не захотелось слезать с машины. Но машина уже кашляет и трогается. Я спрыгиваю с баллона.
Мы с Федосовым машем руками. Я вижу, как поднимается Фросина рука, одетая в теплую шерстяную перчатку домашней вязки с двумя узорчатыми полосками на тыльной стороне, и отвечает нам несколькими взмахами.
Сегодня утром доктор снял с моих ран бинты, а сейчас старшина, двое ездовых, Семушкин и я, нагруженные вещевыми мешками, бредем по острову. Широкое русло реки мы перешли по льду.
Заросли ивняка отбрасывают на снег темно-лиловые тени. Мы переходим ложбину и садимся отдыхать. Отсюда виден правый берег. Он черной громадой высится над Волгой. Я снова вдыхаю запах города-фронта.
Разноцветные вспышки ракет, трассы пуль, упирающиеся в облака яркие столбы прожекторов, искрящиеся разрывы снарядов, багровые купола зажигательных ампул и пылающие струи огнеметов делают выщербленную стену берега жутко-величественной.
И, глядя на это множество огней, я впервые осознаю масштабы развернувшейся битвы. Страшен город с левого берега Волги.
Над нами тонко поют пули. Знакомый холодок пробегает по спине. Как давно я не ощущал этот леденящий озноб.
Мимо нас проходит партия таких же, как мы, навьюченных мешками солдат.
— На «Баррикады»? — спрашивает старшина.
— Куда же еще, как не в этот ад, — недовольно отвечает голос.
— Ну что ж, товарищи, и нам пора, — поднимаясь, говорит старшина.
Лиловых теней уже нет. Они растворились. К берегу подходим по одному и сразу же прячемся за торосы. «Беспокойно замерзает Волга», — думаю я. По-прежнему вспыхивают ракеты и долго висят над водой. Тот берег кажется очень близким. Я сижу за вздыбленной льдиной, по другую сторону которой лежит человек. Но он почему-то никуда не спешит и не разговаривает.
— Браток! — окликаю его.
— Чего же ты кличешь его, он убитый, — говорит мне старшина. Он стоит за соседним торосом. — Их тут хватает, — поясняет он.
Я озираюсь и, действительно, замечаю, что весь берег усыпан мертвыми телами. Как дорого обходится каждая попытка переправиться!
— Митрий, ты тут? — слышу голос Семушкина.
— Здесь, дядя Никита.
Он, согнувшись крючком, перебегает ко мне.
Ракета гаснет. Мы поднимаемся и выходим на лед, поверх которого зеркальной жижей выступила Волга. Где-то впереди также по щиколотку в воде переходят рукав обогнавшие нас солдаты.
Старшина идет первым, мы за ним. Лед скользкий и к тому же неровный. Вот поскользнулся и упал один из ездовых.
— Тише, товарищи, тише, — предупреждает старшина.
Солдат поднимается на ноги и чертыхается. С него ручьями сбегает вода. Мои валенки разбухают и делаются непомерно тяжелыми. Конечно, так же и у других моих спутников.
С треском взлетает ракета, оставляя за собой искрящуюся дорожку. На миг я вижу солдат, идущих впереди. Они вырисовываются, точно мухи на отполированной глади зеркала. Ракета повисает прямо над нами.
— Ложись! — командует старшина и первым залегает. Я успеваю заметить разноцветную россыпь пуль и плюхаюсь за старшиной. К своему удивлению, я почти не ощущаю цепенящего холода.
Пули с коротким присвистом отскакивают от поверхности воды, чертят темное небо где-то над островом.
Но вот ракета гаснет, и мы с бульканьем поднимаемся. Семушкин, нынче почти отвыкший ворчать, выпускает длинную очередь ругательств:
— Доколе они, паразиты окаянные, будут над нами измываться! Да не… они, собачьи выродки! Ох, попался бы мне Гитлерюга… у-у, — рычит он, выплевывая вместе с водой смачные словечки по адресу фюрера и фашистов.
— Быстрее, товарищи! — торопит старшина.
Мы ускоряем шаг.
Страшное впечатление производят на меня знакомые места: какая-то смесь радости, страха и тоски. Вон тот овраг, где оставил я Серегу; вон водокачка, где еще до сих пор защищаются несколько бойцов; а вот и блиндаж КП. За наше отсутствие ничего не изменилось, даже штабель из мертвых тел все еще чернеет на своем месте. И что могло измениться, когда связь с правым берегом была прервана?
У блиндажа нас встречает сам комиссар.
— Давно поджидаем, давно, — радостно говорит он. — И Быков тут, и Семушкин! Да это же, товарищи, можно сказать, целое событие. Входите, входите!
Комиссар, или, вернее, замполит, говорит еще что-то и даже смеется и хлопает старшину по плечу.
— Молодцы, товарищи!
Под каждым из нас образовываются самые настоящие озера. Мы складываем мешки на полки и рассаживаемся. Старшина достает из кармана брюк газеты. Но в каком они виде!
После короткого разговора с замполитом старшина подает нам руку и уходит обратно, взяв с собой и двух ездовых. Как-то им посчастливится обратный переход? Мы с дядей Никитой остаемся в блиндаже.
— Ну, — обращается к нам замполит, — раздевайтесь, обсыхайте и…
— Есть, товарищ капитан!
И снова мы в окопах. Смураго такой же неутомимый и цепкий. Ни голод, ни холод, ни тяготы окопной жизни, ни близость смерти не могли его сломить. Похоронив в себе личное
