— Фашист, гад, сволочь!..
Что-то звериное обозначилось на сухом обветренном лице немца. Он выше поднимает винтовку, по-видимому намереваясь всадить пулю мне в грудь. «Вот и все, Митяйка, вот и все», — последнее, что шепчут губы. Кадриками кинопленки мелькают передо мной мать, Колька Булахов, Сережка, дядя Никита, Фрося. Девушка смотрит задумчиво, как будто хочет сказать мне что-то очень важное…
А фашист медлит, точно наслаждается моей беззащитностью.
— Митрий, погодь маленько, я сейчас! — узнаю я голос друга.
Немец вздрагивает, и в ту же секунду я бросаюсь на него сверху. Грохнул выстрел. Чувствую, как царапнуло левое плечо. Но я жив, жив!.. Мы оба катимся по захламленному полу, сжимая друг друга в цепкой хватке. Винтовка отлетает в сторону. Немцу удается схватить меня за горло. Я сжимаю что-то мягкое; то ли подбородок, то ли нос врага. Чувствую, как спирает дыхание. В глазах появляются разноцветные кружочки и светящиеся искорки. Я задыхаюсь, но еще помню, что надо работать ногами. Что есть силы двигаю коленом. Немец глухо рычит, разжимает пальцы. Этот Сережкин прием пригодился и мне.
— Хенде хох, фриц паршивый! — кричит над нами Семушкин. — Ишь ты, что надумал! Да я тебе за это, баранья твоя башка, знаешь что сделаю! — угрожающе говорит он немцу, припирая его к стене.
Я с трудом поднимаюсь и разыскиваю свой автомат, оброненный во время свалки. По коридорам пробегают чаши — это я вижу по серым шинелям. У меня такое ощущение, словно по моим волосам только что пропустили электрический ток.
К вечеру того же дня последняя комната очищена от фашистов. Их трупы устилают пол обоих этажей. Пленных мы отправляем в тыл.
— Вот и снова, товарищи, этот дом наш! — радостно говорит Федосов.
— Он и был наш, только временно мы сдавали его в наем, — шутит Смураго.
У него перевязана голова, но он не уходит в тыл.
— Чем зацепило? — спрашиваю его.
— И сказать стыдно, — отвечает Смураго.
— Что ж тут стыдного?
Он трогает рукой повязку возле уха и смеется.
— Видишь ли, какое дело получилось. Сцепились мы с одним офицером. Ни я его, ни он меня не можем свалить. Дай-ка, думаю, я его головой садану. Садануть-то саданул, только без половинки уха остался.
— Как так?
— Откусил, сволочь…
Дружный залп смеха перекатывается по дому.
— А ты бы ему нос открутил, — советует один из новичков.
— Да я и так открутил, только не нос, а башку. Вон он там лежит, — показывает Смураго в конец коридора.
Дядя Никита осматривает мое плечо и перевязывает. Царапина пустяковая. Через недельку и следа не останется.
Мы бродим по всему дому, как настоящие хозяева. Во всех комнатах, коридорах, проходах валяются трупы фашистов да висит какой-то затхлый, удушливый запах. Это от них же. Словно перед тем как идти на войну вся немецкая армия долго лежала в большом сундуке, пропитанном нафталином и еще черт знает какой трухлятиной.
Я и Семушкин рассматриваем нашу бывшую позицию у западных окон. Здесь все сгорело. Только кучи золы лежат по углам да кое-где чернеют обгоревшие кипы бумаг.
Смотрим в окна. Перед нами высятся руины заводских корпусов. Там еще немцы. Но завтра-послезавтра их там не будет. Не будет их и во всем городе. Разве только кучи мертвецов останутся лежать, где их застала смерть, да покосившиеся хоботы пушек будут еще долго посматривать на Волгу зловещими черными жерлами. Неожиданно я вздрагиваю от прикосновения чего-то мягкого.
— Дядя Никита, смотри, — говорю я.
У моих ног, выгнув спину, мурлычет кот. Пушистый хвост его бьет по полам шинели, валенкам.
— Гляди ж ты, кот, даже словно бы не одичавший, — удивляется Семушкин.
— Кис-кис!
Кот смотрит на меня зелеными огоньками глаз и мурлычет.
— Ишь ты, бестия, понимает, что свои.
— Как его не слопали фрицы?
— Он сам их лопал, а теперь почуял русский дух и вышел нас встречать, — ласково говорит мой друг, поглаживая выгнутый горбик кота.
Взятие П-образного дома было первой крупной победой нашей роты. И мы радуемся этой победе, как дети, с искренней непосредственностью.
К нам в гости впервые приходят наши соседи с «Красного Октября». После рукопожатий и поздравлений наш Федосов решает закатить вечеринку. Для этой цели приводим в порядок бывшую «штаб-квартиру», расставляем столы, ящики, старую трухлявую мебель. Все это делается по-военному быстро.
И вот запылали на колченогих столах три сорокапятимиллиметровые «катюши», тускло освещая консервные банки, котелки, фляжки. В последнюю минуту приходит замполит в сопровождении фельдшера и повара Кости.
— Здравия желаю, победители! — приветствует он.
— Здражелаем, товарищ капитан! — вразнобой отвечаем мы.
С офицерами он здоровается за руку.
— Прошу, товарищи, занять места! — приглашает Федосов.
С шумом раздвигаются стулья, ящики, скамейки. Я сажусь в конце стола между Смураго и Семушкиным.
Костя с термосом в руках обходит стол, разливая по порожним банкам и кружкам водку.
— Эге, твоя баночка триста граммов вместит, — добродушно ворчит он.
— Константин Ермолаевич, плесни еще чуток, — просит дядя Никита.
Повар заглядывает в термос и доплескивает. Замполит что-то говорит на ухо командиру роты. Федосов кивает головой и, остановив глаза на мне, подзывает к себе.
— Слушай, Быков…
— Слушаю, товарищ старший лейтенант.
— Сбегай в правое крыло, проверь посты.
— Слушаюсь!
Мне немного обидно, что именно меня посылают. Вероятно, это заметил Федосов.
— Не обижайся, Дмитрий, — ласково предупреждает он. — Это дело такое, другого не могу послать.
— Я и не обижаюсь, товарищ старший лейтенант.
— Ну и добре, беги. Так спокойнее будет.
— Есть, — отвечаю я и, взяв автомат, ухожу. В дверях меня догоняет Семушкин.
— Куда ты, Митрий?
— Я сейчас, дядя Никита… не беспокойся.
Он что-то ворчит, вроде: «Не могли уж кого-нибудь… ведь ранен человек. Экая оказия».
— Погодь маленько, я с тобой, — говорит Семушкин.
— Нет, нет, дядя Никита, я быстро.
