Он сидит в углу, подобрав под себя длинные жерди ног. Я выхватываю из его рук гимнастерку и напяливаю на себя. Но что-то липкое мешает мне продеть руки а рукава. Неужели кровь? Свободной рукой ощупываю себя. Нет, это не кровь. Оглядываюсь. Бочка. На днище промасленная этикетка. Черт побери! Не этим ли маслом нас угощал Семушкин?
Я поворачиваюсь и тычу пальцем сперва в грудь Семушкина, потом в пожелтевший квадратик этикетки.
— На-ту-ральная ол-лифа, — по слогам читает дядя Никита. Лицо его вытягивается, нижняя челюсть отвисает.
— Ну, что? — нагнувшись к самому уху дяди Никиты, спрашиваю я.
Он хлопает глазами и… икает. Сережка корчит уморительные рожицы. Пыль и дым заполняют подвал.
Мы окапываемся на западной окраине города. Справа от нас кладбище. Немецкая артиллерия крошит кресты и памятники, перекапывает могилы.
— Даже покойникам не дают покоя, — утирая потное лицо рукавом гимнастерки, ворчит дядя Никита.
Я передаю лопату Сережке и отдыхаю. Ладони саднят. Гляжу на них и вспоминаю пройденный путь от Харькова до берегов Волги. Сколько же перекопано земли? Ведь за последние три-четыре месяца мы только и рыли эти окопы. Бывало, не успеешь выбросить последнюю лопату земли, а командир роты уже бежит с новым распоряжением: «Приказано сменить позицию!» И снова, как крот, вкапываешься в землю, натирая на ладонях все новые и новые мозоли… А ведь не всегда удавалось отыскать лопату. Если и были у кого саперки, так занимай очередь и жди. А время-то не ждет. Коли приказано окапываться, выполняй приказ без промедления. Вот и грызешь окаменевшую глину чем попало: то штыком, то ножом перочинным, а то и руками.
Окопы… окопы…
Семушкин бросает лопату и, придерживая штаны, бежит на задворки. Когда он возвращается, я спрашиваю:
— Опять живот, дядя Никита?
Он качает головой и тихо стонет:
— Живот, Митрий.
Его лицо пожелтело, под глазами набрякли синие мешки.
— С чего бы это у вас?
— А черт его батьку знает. Может, с воды али еще с чего. Такое уж у меня брюхо никудышное. И получается, что я шкелет шкелетом.
— А может быть, все же то масло виновато? — осторожно намекаю я.
Семушкин смущенно водит пальцем по брустверу окопа.
— Не-е знаю… может, — уныло отвечает он. — Я ведь, Митрий, тово… не разнюхал, что олифа. Оно, конечно, виноват… Перед вами виноват…
— Нисколько вы не виноваты, — успокаиваю его. — Только вот живот…
Но тут я чувствую в желудке сильную резь. Выскакиваю из окопа и бегу за ближайшую развалину. Через несколько минут возле меня «приземляется» Подюков.
Неожиданно появляется двухфюзеляжный вражеский корректировщик. Завывая моторами, самолет кружит над нашими окопами.
— Сережка, берегись: тебя засек!
— Почему это меня, а не тебя?
— Потому что ты…
Тут я вижу, как что-то черное и бесформенное отрывается от «рамы» и летит прямо на нас. Неужели опять бочка? Тогда почему она так медленно падает?
— Сережка, бомба!
— Нет, это какая-то колбаса. Видишь, как она деликатно кувыркается.
Для безопасности мы все же ныряем под крышу, сброшенную на землю вместе со стропилами и балками. У меня над головой синим озерцом светится рваная дыра. Я поворачиваю голову и разыскиваю «колбасу», отделившуюся от самолета. Она продолжает кувыркаться в воздухе, медленно теряя высоту. И вдруг на нас посыпалось множество мелких, как ручные гранаты, бомб. Железными градинами они захлопали по нашей обороне. Ливень осколков обрушивается на крышу, под которой мы с Сережкой, точно кролики, жмемся друг к другу.
Я гляжу на крашенный суриком выступ железа и мысленно прощаюсь с жизнью.
Через минуту эти отвратительные хлопки умолкают.
— Сережка!
Молчание.
— Сережка, жив?
— Словно бы жив, — высовывая голову из-под какого-то тряпья, говорит он.
Первое знакомство с «хлопушками» состоялось.
Когда мы спрыгиваем обратно в окопы, Семушкин докладывает:
— Двоих… и троих поранило.
Нам понятно, что это значит.
— Кого?
Дядя Никита называет фамилии погибших.
К вечеру нас атакуют немцы. Хотя мы ждали этой атаки, но при виде десяти ползущих танков у меня засосало под ложечкой. Вероятно, то же почувствовали и мои товарищи.
Вдруг несколько разрывов вздыбились перед танками. Это наши зенитчики, что стоят за ближайшими домами, открыли огонь по наземным целям.
— Молодцы, зенитчики!
Семушкин деловито прицеливается и первым открывает огонь. Потом неторопливо щелкает затвором и снова нажимает на спуск. Сережка и я палим напропалую.
Один за другим вспыхивают два фашистских танка. После короткого замешательства фрицы двумя большими группами идут в обход нашей обороны. И тут эта противная тактика «клещей»! Через минуту шквал артиллерийского огня выметает нас из окопов.
Скоро мы перестаем видеть и слышать друг друга. Словно грозовая туча упала на землю.
— Товарищи-и! — как из могилы, доносится голос Федосова. — Отходить вон за те дома-а!
В просветах этой тучи мелькают сизые мундиры врагов.
— Робята, сюды-ы! — кричит нам Семушкин из-за массивного памятника.
Но Подюков, этот дьяволенок, точно прилип к месту. Я дергаю его за рукав.
— Подожди, я… Так… Есть… Еще один, — после каждого выстрела причмокивает он.
Сумерки черной волной захлестывают город, кладбище, степь. Мало-помалу бой утихает. Семушкин тащит нас за дома, где собирается рота. Федосов смотрит на нас и качает головой. Слишком уж мало осталось. Над соседними домами повисают красные и зеленые ракеты. Мы не знаем, кто наши соседи: свои или враг? Лейтенант говорит… Нет, он не говорит о том, что немцам удалось прорваться в город, — мы догадываемся. У меня сильно болит плечо. Это от того, что я много стрелял. Подюков трет себе уши.
— Что случилось? — спрашиваю его.
Он таращит раскосые глаза и глупо улыбается.
— Не слышишь, что ли?
— Звенит… в ушах звенит.
