Шмидта пойдут под гору. Никто не стал бы говорить, что он бездельник; более чем достаточно было намекнуть на то, как сказывается на нем болезнь жены и напомнить, что в формировании доходов компании работа, вроде той, которой занимается Шмидт, играет все менее заметную роль. Но Шмидт и сам уже тяготился бременем своей профессии и не заставил выталкивать себя за дверь. Что ж, одной заботой меньше для Джека.
Шмидт вспомнил, как молодым сотрудником, только что принятым в партнеры, голосовал за эту пенсионную схему и как смеялся над чудной – как ему тогда показалась – статьей о прекращении выплат после семидесяти. На официальном обеде он сидел рядом с Джеком Дефоррестом, своим однокашником по университету и на тот момент лучшим другом. Шмидт прошептал Джеку: Как ловко! В совете сент-джемсского прихода не сомневаются в словах Давида, что дней лет наших – семьдесят лет.[4] Дело в том, что и мистер Вуд, и мистер Кинг – а за столом в тот день присутствовали оба – были членами этого высокого нью-йоркского собрания и оба уже перешагнули библейский рубеж, но поскольку они были основатели фирмы, к ним авторы пенсионного регламента, которым всегда почтительный к старшим Шмидт мысленно за это аплодировал, проявив такт и учтивость, отнеслись иначе, чем к остальным партнерам. Что же до него самого, мог ли Шмидт в свои тридцать пять представить, что придет срок, и немыслимый рубеж – семидесятый день рождения – окажется совсем не далек и ему придется раздумывать о финансовых трудностях, которые грядут за этим рубежом? Он видел одно: у него все устраивается как нельзя лучше – и не боялся, что счастье или удача когда-нибудь его оставят.
Раскачиваясь в кресле, Шмидт все яснее видел, как он должен поступить, и все отчетливее осознавал, что другого выхода и быть не могло. Бог с ними, с налогами, наплевать, что упадут доходы – он отдаст этот дом дочери и уедет отсюда. Жить под одной крышей с Джоном Райкером, теперь мужем Шарлотты, проводить с ними двумя все отпуска, все летние выходные и вообще все выходные, в которые им захочется побыть здесь, Шмидт согласился бы, только если бы был здесь хозяином, если бы дом и земля принадлежали ему, и он задавал бы правила. Но в нынешнем противоестественном сообществе он будет считать себя обязанным по любому поводу советоваться с ними: когда вызвать сантехника, в какой цвет перекрасить ставни, выкорчевать ли старую сирень… Никогда! И не будет он экономить на налоге. К чему вбухивать два миллиона в покупку дома вроде этого? Продаст квартиру и купит себе хижину в Сэг-Харборе, по соседству с коллегами Мэри из издательства, перестанет бриться и стричься, станет расхаживать в одежде от «Л.Л. Бин», а питаться будет на издательских фуршетах, если, конечно, приглашения на них не иссякнут. И если Райкер в один прекрасный день решит, что, наконец, может позволить себе произвести потомство, Шмидт будет рад при случае куда-нибудь сводить внуков. Перспектива большого приключения замаячила перед ним: провести конец жизни, не заботясь ни о чем.
Шмидт поднялся по лестнице в дом и прошел на кухню. Райкер сидел за столом над тарелкой с недоеденными пашотами и черкал в бумагах. На носу слегка затемненные очки в металлической оправе, у ног на полу – атташе-кейс.
Шарлотта в душе. Она уже сказала тебе? Вообще-то она хотела, чтобы я сказал, но я-то знал, что тебе будет приятнее узнать от нее. Надеюсь, ты рад, что она станет честной женщиной?
Райкер встал и протянул руку, и Шмидт взял ее. Эти длинные, у основания поросшие волосами пальцы щупали тело Шарлотты. На какой руке носят кольцо – на левой или на правой? Несомненно, Джон будет носить кольцо. Уже не в первый раз Шмидт отметил, что граница волос на лбу статного красавца Райкера меняет форму. Наверняка это его беспокоит, и, пожалуй, в одном из кармашков атташе-кейса скрывается маленькое ручное зеркальце.
Хорошо сказал! И хорошо, что уважаешь старинные приличия. Спасибо. Поздравляю вас.
Ты первый, кто узнал, Ал. Я даже родителям еще не сообщил.
Шмидт не любил, когда его называли Ал. Уж лучше Альберт, раз уж его так зовут, тут ничего не поделаешь. Он подумал, что Райкеру следовало бы обращаться с ним поласковее. Может, у них с Шарлоттой вышла размолвка за завтраком, пока уязвленный родитель сокрушался в подвале? Или Джону нечаянно вспомнились те дни, когда он только пришел в фирму и побаивался Шмидта, а теперь он решил подчеркнуть, что они ровня? Или он уже передумал?
Так позвони! Уже больше десяти. Звони отсюда, не трать карточку.
Спасибо, Ал. Я пойду позвоню из комнаты, пока Шарлотта еще там, пусть тоже поговорит с ними.
Валяй. А с каких это пор ты зовешь меня Ал?
Да это я так, попробовал. Проверяю, что может себе позволить зять. Не будь таким брюзгой!
Шмидт собрал со стола тарелки, счистил с Райкеровой остатки желтка и сполоснул. Ему по-настоящему нравилось мыть посуду. С самого начала, когда они с Мэри разделили домашние обязанности – ей было важно, чтобы муж наравне с ней занимался домашними делами и ухаживал за Шарлоттой, – Шмидт попросил, чтобы посуда досталась ему. Мытье посуды успокаивало его, как и мытье пола на кухне, протирание столов или подметание – где бы то ни было. Простая и нужная работа, которая дарит – если потратишь на нее достаточно времени, и, отступив назад, окинешь взглядом сияющие поверхности – чувство завершенности и иллюзию того, что порядок восстановлен. Шмидт рассматривал эти занятия как своеобразную психотерапию.
Конечно, в будни им почти не приходилось возиться с ребенком или заниматься домашней работой, отягощавшей быт многих друзей. Когда они поженились, Мэри начинала работать в издательстве, была помощником редактора и все время брала домой рукописи, а Шмидт, как всякий нью-йоркский юрист, допоздна засиживался в конторе, так что с первых дней они наняли домработницу, которая ежедневно прибирала квартиру Когда родилась Шарлотта, в доме сразу появилась няня, мрачная, но исключительно деликатная толстуха из Техаса, побывавшая замужем за авиационным уоррент-офицером,[5] оставалась в доме, пока Шарлотта не пошла во второй класс, и это была единственная известная Шмидту безупречно белая няня-южанка, и началась череда экономок, сменявшихся соответственно растущим доходам Шмидта. По выходным няня с экономкой не работали, а обеды экономка готовила, но не подавала, потому что Шмидт с Мэри обедали слишком поздно. Так что с понедельника по пятницу почти вся домашняя работа, оставшаяся на их долю, исчерпывалась мытьем посуды, причем убирать со стола недоеденные блюда, соусы, горчицу или чатни, когда к ужину было карри, входило в обязанности Мэри – она прекрасно с этим справлялась. Шмидт же был абсолютно неспособен к сортировке, и возня с покрытыми фольгой тарелками и блюдцами лишний раз напоминала ему об этом. По выходным было посложнее. Если не было приема или концерта, который действительно никак нельзя пропустить, они отправлялись за город. Но Шмидту, пока он чувствовал себя младшим и не требовал, чтобы документы присылали ему домой с курьером, удручающе часто приходилось ходить на работу по субботам и воскресеньям, и тогда Мэри с Шарлоттой уезжали без него, вызвав подменную няню. Этих тоже перебывало немало: сначала студентки Хантер- колледжа, зарабатывавшие на аренду жилья и мелкие расходы, а потом, когда решили, что Шарлотта должна учиться французскому, – гувернантки. Одной из них была Коринн.
Когда ему случалось застрять на работе в субботу с утра, он старался успеть на дневной поезд. А если не успевал, то мог поехать и рано Утром в воскресенье – все-таки будет время на партию в теннис или долгую прогулку по
