Она же тем временем нежно поглаживала его бедро, потом вдруг быстро расстегнула пуговки на платье, и оно упало с плеч. Под платьем на ней почти ничего не было.
Ну, вот, они твои.
И заметив, что он сидит совершенно неподвижно, добавила: Не заставляй меня ждать. Я не могу больше ждать.
А потом весело улыбнулась ему и сказала: До чего же нежный, любящий мужчина! Подожди, я скоро вернусь.
Думаю, мне не мешает выпить еще немного джина.
Она вернулась с мокрым полотенцем. Прикосновение его ко лбу показалось холодным, как лед.
Вот, сперва вытри лицо. Ты такой красный.
Знаю. Распухшие руки и лицо, налитые кровью глаза. Твои трофеи. Пожалуйста, не двигайся с места. И не застегивай платья. Просто не могу тобой налюбоваться.
Не глупи, Томас. Посиди-ка лучше спокойно в кресле, подожди меня. Ты уже выглядишь гораздо лучше.
Сейчас он пойдет за ней в спальню. Там они разденутся. Возможно, она захочет раздеть его сама. На ней же самой ничего, кроме свалившегося с плеч платья и скромных старомодных трусов. Что ж, стыдиться ему нечего, с телом у него полный порядок. Его даже радует мысль о том, что она увидит его голым. А она? Холмик живота, возможно, молочно-белый и гладкий — вот оно, преимущество не иметь детей. Нет, он не думает, что ее тело ему не понравится. А все остальное создано для того, чтобы гладить, щупать и лизать. На этот раз она, конечно, захочет, чтобы он вошел в нее, попытается помочь. Вся та возня, призванная побыстрее оживить его, приведет к совершенно обратному эффекту. И в конце она будет страшно мила, скажет, что они просто смогут полежать рядом, держа друг друга в объятиях, и что этого ей достаточно.
А пока что он слышал, как она возится в ванной. А тебе не хочется тоже принять прохладную, освежающую ванну? Можно вместе со мной. Или ты у нас слишком крупный мужчина? Жаль, что здесь не «Савой», там такие роскошные огромные ванны! Ты просто создан для них, вернее, они для тебя. Наверное, надо сказать ей так: Знаешь, Белла, я уже не тот мужчина, каким был. Чувствую себя куда старше, чем выгляжу. А что потом?..
Она вернулась в гостиную, и он увидел на ней белые хлопковые брюки и темную тунику.
Ты оделась?!
Конечно. Мы ведь идем на ленч.
Но Белла!
Не сегодня. И не притворяйся, будто хочешь этого, Томас. Я страшно рада этим канделябрам. Глядя на них, всякий раз буду вспоминать тебя. Пусть так и стоят, на этом самом месте, под портретом мужчины с серьгой. Она хихикнула. А сейчас хочу подарить тебе талисман на счастье, только смотри, никому не показывай.
В правой руке у нее он заметил маленькие маникюрные ножницы. Левой она ухватила прядь волос, отрезала почти у самых корней и связала узелком.
Белла, простонал он.
Жаль только, что седые. Ладно, пошли. Я просто умираю с голоду!
Ко времени, когда им подали кофе, терраса ресторана опустела. Белый зонт над головой трещал и похлопывал от ветра, точно парус, который забыли спустить.
А какая она, твоя жена? — спросила она.
Клара? Не уверен, что смогу объяснить тебе. Видится как-то расплывчато, словно вне фокуса. Такое однажды уже со мной случалось. Купил себе японский бинокль, любоваться птицами у кормушки из окна кабинета. Но изображение оказалось плохим. Наверное, подвело стремление сэкономить, вот и купил не то. И знаешь, временами уголком глаза я видел каждую мельчайшую деталь, к примеру, крошечный дефект клюва, когда птичка открывала его, чтобы схватить зерно. А потом вдруг все сливалось в сплошное мутное пятно. Клара? Она красива и приятна. И во всех отношениях соответствует тому, что я ожидал от жены. Высокая белокурая девушка из хорошей семьи, но без денег, стремилась пробиться на Манхэттен. Два хороших платья, никогда не подводящее чувство юмора. Рядом с такой мужчина может чувствовать себя блестящим джентльменом, хотя, разумеется, это всего лишь заблуждение. И она это понимает, но не придает значения, потому что у нее есть собственная гордость. Мы занимаемся любовью, и после она признается мне, что так и не смогла кончить, но это ничего, совершенно не важно, и она не просит меня ни о каких одолжениях. Знаешь, она страшно доставала меня этим!
Ты любил ее?
С тем же успехом ты можешь спросить, казалась ли она мне скучной с самого начала. Наверное, я всегда считал, что скука в браке — это нормально. А любовь? Думаю, что любил в своей жизни всего лишь одну женщину. Женщину, которой никогда не имел, но и никогда не терял. Это была любовница моего отца. И тебя, наверное, тоже любил, если б ты позволила. Но ты не позволила. А что касается Клары… вероятно, я просто испортил ей жизнь. Ей следовало бы дождаться другого блестящего поклонника.
Чем испортил?
Она начала думать, что я ее не уважаю. И не важно, что ставила при этом себя в дурацкое положение. Кстати, я и мать-то свою совсем не уважал. А сын совсем не уважает Клару.
Значит, ты плохо его воспитал.
Подавая плохой пример? Да, конечно. Но и с ним она не смогла найти общего языка.
А сын тебя любит?
Думаю, да, но ему приходится трудновато.
Лично я считаю, что вы с Кларой испортили жизни друг другу. Причем совершенно бессмысленно. Может, вернемся ко мне? Нет, не отвечай, это было бы ошибкой. Лучше приезжай еще раз, в конце лета.
К тому времени я или уже умру, или буду совсем плох.
Все равно приезжай, даже если будешь совсем плох.
И он сел на речной трамвайчик, и поплыл на другую сторону канала, и не сводил глаз со стоявшей на берегу Беллы до тех пор, пока фигурка ее не стала еле различимой. Оказавшись на Дзаттере, он направился в сторону Доганы, этого корабельного носа Венеции, где некогда находились соляные склады, самые большие в стране. Сидя за металлическими столиками перед кафе, туристы поедали пиццу, сандвичи с ветчиной и помидорами и мороженое. А кое-кто сидел прямо на тротуаре, привалившись спиной к садовой ограде.
Здесь были юноши нордического типа с обнаженной грудью, уже успевшей покрыться ярко-розовым загаром, рядом валялись снятые кроссовки и носки; девушки, подставляющие обнаженные бедра и плечи солнцу. Безобразная, ничем не прикрытая плоть, кисловатый запах пота, мутные, густые, как в сточном колодце, воды канала. Собственное тело показалось ему страшно тяжелым. Но он все шел, шел и шел. О том, чтобы присесть рядом с ними, не могло быть и речи. Он отдохнет, лишь когда доберется до церкви Санта-Мария делла Салюте. А затем, если церковь будет открыта, посидит во дворике, на скамье перед статуей черной Мадонны. Еще раз взглянет на обезглавленное и окровавленное тело Голиафа на потолке, расписанном Тицианом.
Он не помнил, когда у гребцов traghetto[65] наступает сиеста — наверное, после ленча, и только через час или два они вновь возвращаются к работе. Ужасное одиночество и усталость. Могущественный Гермес, покровитель всех путешественников, призывал их вернуться к своей миссии! Не заставляйте вашего слугу снова подниматься по обитым железом ступеням моста Академии, избавьте его от прохода сквозь толпу робких сенегальцев, пусть даже каждый из них прекрасен, словно сошел с полотен Веронезе. Как весело они стрекочут, рекламируя свой нехитрый товар, выставленный на просторах площади Сан-Стефано. Вперед, вперед, вперед!
Вот он добрался до лодочного сарая у гребного клуба, что находился всего в одном квартале от Доганы. О, эти звуки вечернего звона, оплакивающие умерших за день, они пронзают сердце странника жгучим желанием, а запах лака и свежего дерева наполняет его тоской. Огромные двери сарая распахнуты настежь. Он замирает на секунду, любуясь узкими изящными двухвесельными яликами и гоночными восьмерками, мирно спящими на стапелях. Они похожи на неких мифических зверей и всегда страшно
