и зеленого. Люди их боятся. Люди боятся всего ненормального. Необычное пугает людей, говорил мистер Эндрюс, они боятся того, что не вписывается в привычные рамки. Но скажите-ка мне вот что, мистер Э., кто решает, что нормально, а что нет? Взять хоть мои глаза. Для меня они – вполне нормальные. Глаза и глаза.
Во второй половине дня миссис Дэвис-Уайт отправилась в школу. Я вернулся в пансион и стал зарисовывать автобусную поездку, поход в магазин. На всех картинках она была голая. Мне пришлось представить себе, какая у нее грудь, какой лобок. Я сделал ее моложе, стройнее. Закончив рисовать, я стал ждать, когда придет время возвращаться к ее дому. Я готовился к встрече с ней. Готовился к тому моменту, когда она выйдет наружу и будет одна: без внука, без мужа, без пассажиров автобуса, без толп покупателей. Только она и я, мужчина в капюшоне. Разноглаз.
Вас учат описывать погоду: холодный фронт, теплый фронт, изобары и изотермы, области низкого и высокого давления, образование осадков, средняя температура, коэффициент резкости погоды. А вот чему вас не учат – и чему приходится учиться самому, потому что никто еще не придумал для этого единиц измерения, – так это:
Мой адвокат вешает свою непромокаемую куртку над батареей, сушиться. Он топает ногами, растирает руки, высказывается насчет отвратительной погоды. Я говорю:
Знаете, самое лучшее в прогнозе погоды по телевизору, это когда показывают детский рисунок – женщину с желтым лицом и большим пурпурным зонтиком.
Мы усаживаемся и приступаем к обсуждению насущных проблем. В своем рассказе я должен ограничиться только тем, что имеет непосредственное отношение к преследованию миссис Дэвис-Уайт. На обсуждение случайных, несущественных обстоятельств времени потрачено более чем достаточно. Моих законных представителей интересует главным образом конец истории, denouement.[6] Мотив и метод обсуждались более чем подробно (и все равно, с моей точки зрения, не были оценены по достоинству). А теперь им нужно, чтобы я рассказал непосредственно о нападении.
Отец храпел, когда был пьяный. По субботам, после обеденных посиделок в пабе, он засыпал в кресле перед «Трибуной». Если мама хотела посмотреть фильм и переключала программу, он просыпался и – слипшимся ртом – спрашивал, какого хрена она это делает. Щелкал обратно и снова засыпал с открытым ртом. Храпел.
Послушай только, говорила мама. Как будто вода утекает в водосток.
Про ливень отец говорил «с неба ссыт». Он говорил: «Это Бог уссыкается над людьми».
Вторник, вечер. Я прожил в Кардиффе уже четыре дня. Я выжидал. Следил. В 17:30, когда миссис Дэвис-Уайт уезжала с работы, я стоял недалеко от школьных ворот. Я успел вовремя добраться до ее дома – она как раз закрывала плотные коричневые шторы в гостиной. На капоте ее машины, свернувшись клубком, спал рыжий кот. Время от времени он подергивал хвостом. Через полтора часа – я еще не ушел с поста – миссис Дэвис-Уайт вышла из дома и отправилась куда-то пешком. Я последовал за ней, на некотором расстоянии. Еще не совсем стемнело, и мне было видно, как она быстро шагает по тихим боковым улочкам. Было слышно, как стучат по булыжной мостовой ее каблуки. На главной улице она повернула налево и скрылась из виду за кустами. Я добежал до перекрестка, огляделся. На автобусной остановке – мужчина, у бургер-бара – молодежь, жующая какую-то еду из бумажных пакетов. Женщина с собакой. А миссис Дэвис-Уайт нигде не видно. Я заметался, потом остановился. Стал смотреть, куда она могла свернуть, в какое здание войти. Ничего. Над ухом загудел автомобиль – я случайно сошел на проезжую часть. Я прочесал взглядом источавшую тусклый желтый свет улицу, края которой были прочерчены рядами запаркованных машин и неоновыми вывесками магазинов. И вдруг увидел ее: в ста ярдах впереди, на другой стороне. Я потрусил по краю тротуара, дожидаясь промежутка в потоке машин, перебежал через дорогу, перешел на быстрый шаг. Расстояние между нами неуклонно сокращалось. Я был всего в десяти ярдах от нее, когда она вдруг свернула, поднялась на крыльцо какого-то здания и скрылась за дверью. Я весь вспотел, запыхался, но, постояв некоторое время в нерешительности, двинулся за ней. Ярко освещенный вестибюль, стены, увешанные плакатами и объявлениями. Я пошел по коридорам, заглядывая в стекла дверей. Где-то было темно и пусто, где-то – полно людей в трико, майках и шортах, где-то за партами кто-то сидел. Миссис Дэвис-Уайт – вместе с десятком других женщин – я нашел в небольшом гимнастическом зале. Она как раз снимала пальто и шарф и вешала их на спинку одного из пластмассовых стульев, составленных пирамидой в конце комнаты. Она разделась и осталась в мешковатой красной футболке, черных леггинсах, вязаных гетрах и босиком. Сквозь полупрозрачное дверное стекло я увидел мужчину, инструктора: он вышел вперед и поманил за собой женщин. Те разошлись по комнате, заняли места, встав лицом к нему и повторив его позу: прямая спина, расставленные ступни. Ровное, глубокое дыхание. Миссис Дэвис-Уайт занималась йогой.
Она была брюнеткой, как мама. Как Дженис. Если бы мама стригла миссис Дэвис-Уайт, ее волосы рассыпались бы по полу темными кольцами. Но мама была незнакома с миссис Дэвис-Уайт и никогда ее не стригла. К ней ходили через знакомых: соседей, друзей, родственников, клиентов, оставшихся со времен работы в салоне. В «Прядке». Я ходил туда как-то раз во время одной из своих вылазок, но оказалось, что салон закрыли. Окна в завитках белой краски, вывеска: «Сдается», фамилия и номер телефона агента. После смерти отца мама работала там неполный день; потом ей подвернулось место в «Супермаге», и тогда она завязала с салоном и стала стричь дома. Клиенты приходили по вечерам, после того как она заканчивала смену в магазине, по выходным, или она ходила к ним на дом. Клиенты в основном были женщины. Иногда я оставался в кухне посмотреть. Больше всего я любил химию – как она пахла. И мне нравились волосы – то, как мама их отстригала и завивала, мыла и сушила. И как она отставляла мизинец, когда стригла, и быстрое «щелк-щелк-щелк» ножниц, и пучки черных, светлых или каштановых волос, которые, если пройтись босыми ногами по кафелю, прилипали к пяткам. А самих женщин, с их сигаретами, липкими розовыми губами и разговорами, я ненавидел. Ненавидел, когда они смотрели на меня, их улыбки. И эти вопросики и замечания, когда меня не было в кухне и они думали, что я их не услышу: «Как Грегори, не лучше?», или «Это из-за отца, это пройдет», или «А тебе не кажется, что надо, знаешь ли… побеседовать с врачом?» Потом они начинали рассказывать про собственных детей или мужей. Маме же в основном приходилось говорить в прошедшем времени. Некоторые клиентки приводили с собой детей, и я должен был играть с ними во дворе или в своей комнате. Веди себя хорошо, предупреждала мама. Впрочем, когда играть не хотелось, я устраивал так, что дети начинали плакать, даже те, которые были совсем уже не маленькие.
Химия – это химическая, или постоянная, завивка. Перманент. Только он никакой не перманентный, а всего на несколько месяцев. У миссис Дэвис-Уайт был перманент, и она пользовалась лаком для волос. Я подбирался к ней достаточно близко, чтобы ощутить запах и пощупать неподвижные, тугие кудри.
Девять часов: она вышла из культурного центра с двумя подругами. Я ждал в дверях магазина напротив, через дорогу. Вслед за женщинами я вошел в паб, уселся в уголке у входа со стаканом «Фанты» и принялся следить за ними, хотя их было плохо видно из-за сигаретного дыма и людей, сидевших за другими столиками со спиртными напитками. Миссис Дэвис-Уайт тоже пила (полпинты легкого пива с лаймом), но в отличие от подруг не курила. Я сидел слишком далеко и не слышал, о чем они говорили, но они много хохотали. Когда она смеялась, то становилась моложе, милее и больше походила на женщину, которая когда-то учила нас географии. Спустя какое-то время одна из ее подруг встала, держа в руках сумочку и показывая на пустые стаканы. Миссис Дэвис-Уайт помотала головой. Она потянулась вниз за своей сумочкой и тоже встала, уже надевая пальто. Они разговаривали, кивали друг другу. Миссис Дэвис- Уайт поцеловала подруг в щеки и направилась к двери, за которой была уже самая настоящая ночь. На пороге она обернулась и помахала: пока-пока. Я сосчитал до двадцати. И тоже вышел.
На главной улице было слишком оживленно, слишком светло. Я дождался, когда она свернет. Но я держался к ней близко, ей были слышны мои шаги. Пару раз она осторожно оглядывалась через плечо. Я был в капюшоне. Она пошла быстрее. Я тоже. Мы находились в переулке, куда выходили задние дворы домов; этот переулок я приметил еще по дороге туда. Показался конец переулка, и я стал ее нагонять. Нас разделяла всего пара метров. Мои шаги звучали громко, отчетливо, мы шли в ногу. Она затеребила замок
