елочную, подсоединила проводки — горит! Тогда-то Катя и подумала со стеснением в груди: вот сейчас она сядет и ощутит. Но, разделавшись с хлопотами, была рада снова в них окунуться с головой — как в илистый омут. На душе заныло, и Катя призналась себе: нет, полного счастья не жди.
У сердца занозой торчала тревога за мать. Нехорошая тревога, смешанная с чувством вины, будто она, Катя, и впрямь в чем-то виновата. Убеждала себя: «Ерунда! Пустое!» Звала она с собой мать? Звала! Но та заупрямилась: не могу без отца Александра! Уж так его люблю, так почитаю, что никак не могу! А сама в патриархию доносы на любимого строчит — тем же карандашом, каким записки за упокой и за здравие пишут. После службы же шваброй размахивает и, этакая командирша, на всех покрикивает, прихожанам его из вредности лишние пять минут у иконостаса постоять не дает: убирать ей приспичило!
Катя не выдержала и про доносы ей напомнила — и ее собственные, и те, что она вместе с настоятелем бывшим, отцом Стефаном, подписывала: раба Божия Агриппина Мать виновато заулыбалась, закудахтала, запричитала, зашмыгала носом и покаянную слезу пустила: мол, бес попутал, враги науськали. Да какой же бес, коль ты сама била себя в грудь, когда с паперти вещала, что отец Александр хочет православный храм превратить в синагогу и всех гуртом продать пархатым жидам! Вещала, аж жилы на шее набухали, и при этом крестилась на все четыре стороны!
Молчит! Знает кошка, чье мясо съела, но все свое мяучит: «Не могу без отца Александра! Не разлучайте!»
Словом, вцепилась в своего гуртовщика так, что не оторвешь. Что ж, вольному воля, раз душа просит. Да и привычнее для нее на старом месте, рабе Божией Агриппине. Поэтому, как ни злилась Катя на мать, все ж махнула рукой: оставайся! Не бросает же она ее! Будет навещать по выходным, а на неделе татарка Фатима присмотрит, обед сварит, не зря же ей Катя тридцатку в месяц пообещала!
Мать сама выбрала то, что для нее лучше, и Катя была одинаково рада и за мать, и за себя: у каждого свой выбор. Ее душа не исповедей у аналоя — другого просит. Надоело жаться, тесниться и на новой квартире хотелось вздохнуть свободно, вольно, во всю грудь. А за матерью — хоть она в церкви уборщица — одной уборки сколько! Там-то она как на крыльях летает: святые стены помогают, да и отец Александр ей — утешение, крепость и подмога. Дома же только и следи, чтобы, все же умаявшаяся под вечер (полы в церкви вымыть — не десяток поклонов отбить!), ложку до рта донесла, и щи на скатерть не пролила.
Старый человек, семьдесят с лишним — не шутка…
Так говорила себе Катя, заглушая угрызения совести. Конечно, она бы многое отдала за спокойную совесть, но ведь правда хорошо, а счастье — лучше! Поэтому Катя лишь, попутно боролась со своими угрызениями, главное же для нее заключалось в том, чтобы быть похожей на счастливых людей. Сама Катя счастливой себя не чувствовала и, не ведая, в чем счастливы другие, старалась походить на них во всем, даже в мелочах, словно из выпущенного наугад заряда дробинка случайно могла попасть в цель.
А даже дробинки счастья ей вполне бы хватило: если в сердце, то — наповал.
Долго добивалась квартиры, выведывала, разузнавала, прикидывала. Даже свечки в церкви ставила и записки подавала — за здравие благодетелей, обещавших замолвить словечко, похлопотать, порадеть. Хотя отец Александр с молчаливым укором в глазах пенял ей за это, словно читая аж ее самые тайные помыслы, — что там записки! Да, хороша Маланья: в церковь ходит ради квартиры, а не ради Христа!
Но им-то с матушкой Натальей хорошо: есть, где людей принять, а вот Катя… Она и буфетчицей устроилась из-за того, что возводился театральный дом и ей посулили двухкомнатную. Был еще вариант: батрачить в совхоз. Но она решила, что лучше тратить полтора часа на дорогу, но, зато не в парниках возиться, по грязи шлепать, а в белом накрахмаленном халате и марлевой наколке стоять за буфетным прилавком. Подавать на маленьких сковородках глазунью, цедить в стаканы грушевый сок и щелкать костяшками счетов так, чтобы от рубля шальная копейка ей, грешной, отскакивала.
Судьба зло подшутила над Катей. Совхоз уже выстроил собственный дом, а театральный год оставался без крыши и зиял пустыми окнами. А сколько пережила Катя, когда распространились слухи, будто лимит на квартиры урезали и половину дома займут подшефные трудяги, рабочий класс! Катя ушам не верила. Живет на окраине Пушкина, в развалюхе, мотается туда-сюда, неужели ей не зачтется?! Конечно, она не из актерской братии, на сцену павой не выплывает, но в театре свой человек и любому из труппы как мать родная. Чаем напоит, сто грамм из-под прилавка нальет и пятерку даст до зарплаты. Даже Глеб Савич Бобров, седой красавец, лев, импозантный мужчина, ей доверительным шепотом, бархатистым рокотом: «Катя, Катя… Спасибо, что познакомили с отцом Александром. Передайте ему нижайший поклон. После премьеры непременно приеду на исповедь».
Не боится, хотя, похоже, партийный. Но для актеров партийность та же причуда, что и набожность. Главное было бы, во что играть!
Глава вторая
Получили двухкомнатную. Валька по легкомыслию надеялась, что с переездом им поможет отец, но Катя оказалась предусмотрительнее. Проведай Федор о квартире, и еще неизвестно, как он себя поведет, ведь формально они не разведены, и двухкомнатную Кате дали из расчета на четверых. Поэтому в театре она помалкивала о своей несчастной бабьей доле и всячески старалась, чтобы в разговорах на месте благоверного вдруг не обозначилась дыра, сквозное зияние, пустое место. Во всеуслышание повторяла, частила при каждом удобном случае: «А вот мой муж… муженек… мы с мужем».
Частила, а у самой душа томилась, истаивала, изнывала от страха: а ну как повадится Федор со своими братьями-баптистами — или кто они там, адвентисты, пятидесятники, и не разберешь! — не выпроводить. Превратят квартиру в молельный вертеп и ее же первую вытолкают взашей! У них только рожи постные, умильные, благостные, сами же хваткие, жилистые, напористые — так и зыркают во все стороны, чего бы стянуть, чем поживиться. Женатые — те более смирные, а у холостых и бобылей одна гулящая баба на всю общину: подолом улицы метет, бедрами раскачивает, в четвертинке остаток взбалтывает, к горлышку прикладывается и стращает адскими муками тех, кого крестили во младенчестве.
Федор ушел к ним после того, как прочел анонимное письмо, распространявшееся по приходам, и поверил в то, что отец Александр подпольный раввин, разлагает православную общину и втайне служит еврейскому лжемессии — антихристу. Очень он после этого разволновался, встревожился, а затем опечалился и занемог. Вот и нашлась одна, сердобольная, — успокоила, приворожила, руку его сначала к залитой слезами щеке, а потом к горячей груди прижала.
Катя, конечно, ревновала — ой как ревновала, сохла от обиды, язвила себя. Но затем, успокоившись, рассудила так: и хорошо, что к баптистам (или кто они там?) угодил, а, то ведь поначалу замышлял на Кавказ податься — к тем фанатикам, которые паспорта со звездой антихристовой сжигают и по ущельям, безлюдным утесам от милиции прячутся, как горные козлы от охотников.
Словом, пускай все как есть, так и будет. Раньше она бы обрадовалась, если бы муж вернулся. Когда случайно встретились в электричке (Федор с разлучницей-баптисткой кухонный столик в гнездышко везли), Катя прошептала: «Может, вернешься?» Она вовсе не надеялась, что их жизнь бы наладилась, и, умоляя мужа о возвращении, подчинялась безотчетному, слепому порыву. А уж счастье это будет или несчастье, не задумывалась.
Теперь же она твердо решила быть счастливой, и возвращение мужа помешало бы ей. Муж это или не муж, притупилось в ней что-то. Катя замечала за собой, что стала модничать, франтить, принаряжаться: юбка в обтяжку, сапожки лаковые, кокетливая шляпка, белый плащ, но что-то притупилось. Даже с Федором последний год спали порознь, а после Федора никого к себе не подпускала. Умела отбрить любого ухажера, насмешливым презрением сразу спесь сбивала.
В буфете Катя хорошо зарабатывала (шальные копейки складывались в рубли) и считала, что лучше обставить квартиру и самой одеться, чем взирать на голые стены, совать червонцы в церковный ящик или тратить их мужикам на водку.
