Украины!
Но мать кивнула, не ставя под сомнение правдоподобность услышанного, поскольку для нее это было выгодно тем, что позволяло, ни в чем не участвовать. Она лишь рассеянно спросила: «Надолго?» — и забыла о своем вопросе, прежде чем Валька ей ответила: «Денька на три. Как сложится».
Утром Валька собрала сумочку, положила в нее розовый, будуарного цвета конверт с деньгами, окаймленный кружавчиками носовой платок, тушь для ресниц, помаду, пару яблок. Подумала, брать ли газету с кроссвордами, и решила на всякий случай взять: вдруг придется долго дожидаться, а разгадывание всякой ерунды помогает отвлечься и ни о чем не думать, тем более что ее собственные мысли — те же кроссворды. Головоломки!
Туда она должна поехать одна («Выхожу одна я на дорогу!»), а вот обратно ее должны забрать: найти такси, довести до машины, усадить, притулиться рядом, сочувствующе кивнуть, утешить, приободрить. Поэтому, выждав удобную минуту, Валька, радистка-партизанка, приблизилась к телефону, глядя на него через плечо и заслоняя собой от возможных наблюдателей, и набрала номер подруги. Да, подруги, с которой обо всем договорились заранее, и та пообещала. Вернее, та с жаром поклялась, но Валька низвела ее клятву до уровня кислого обещания, искушенная в том, как легко даются такие клятвы заранее, за много дней, как жалеют о них накануне и как воровато отказываются от них в назначенный срок.
Иными словами, подруга была самой верной и надежной, но Валька уже привыкла к тому, что надежные-то чаще всего подводят и предают, и поэтому даже не удивилась, когда та стала извиняться, оправдываться, охать, стонать, ссылаясь на внезапную болезнь мамы, что-то очень серьезное, мешающее ей поехать.
— Как-нибудь выкрутишься? — слегка униженно спросила она, словно бы выпрашивая у Вальки в долг на неопределенный срок ее успокоительное «да».
— Ага, ага, — ответила Валька, врачуя совесть подруги, такую же драгоценность, как и здоровье ее матери, и одновременно ломая голову над тем, кому бы еще позвонить.
Хотя при этом ее поддразнивала веселенькая мысль: «Запереться бы в бабкином сарае и — косой по горлу. Вот бы все обсмеялись!»
В пределах досягаемости оставались те подруги, те воспитанные в строгости девушки, целомудренные юницы, к которым она менее всего хотела бы обращаться по таким делам, но деваться-то некуда. Скрепя сердце, все-таки позвонила (самой неверной и ненадежной), в глубине души надеясь, что откажется, но та от растерянности согласилась, словно это было проще, чем наспех выдумывать причину для отказа:
— Хорошо, хорошо… да, да…
Валька быстро растолковала, куда и когда приехать, стараясь не чувствовать себя слишком обязанной и не поддаваться приливу подобострастной благодарности. Растолковала и повесила трубку: без лишних слов. Вот мы какие!
Итак, с главным было покончено. Теперь ее задача — благополучно спровадить мать, пока та не очнулась от зачарованности собой и в ней не пробудилась способность видеть, слышать других, различать выражения лица и улавливать оттенки голоса, по которым их можно разоблачить. Валька поправила салфетку на буфете, разгладила скатерть и, позевывая, откинулась на подушках дивана как некто, всего вкусивший, кому уже наскучили увлекательные поездки, веселые развлечения и одуряюще праздный отдых.
Катя, уже сказавшая ей все, что нужно, лишь улыбнулась на прощание. Улыбнулась и спросила о том, о чем спрашивала и забыла, и поэтому вспомнила как о чем-то, чему надо придать форму озабоченного вопроса:
— Когда вернетесь? Не очень там задерживайтесь…
«Там надолго не задерживают», — подумала Валька, но вслух ответила:
— Не волнуйся, денька через два. А если не попадем в гостиницу, может, и сегодня. Вечерком.
И снова веселенькая мысль: «Косой — по горлу».
Приехав по указанному адресу, Валька разыскала человека, чье имя было у нее нацарапано в потайной книжечке: Феликс Рустамович. Он вышел к ней в белом накрахмаленном халате, свежий, благоухающий и очень дорогой (но не любимый), что почему-то угадывалось по кончикам пальцев, которые он церемонно вытягивал, когда хотел притронуться к чему-то.
Выслушал, убежденно и самозабвенно склонив голову, и попросил подождать. Валька плюхнулась на стул в коридоре, достала газету с кроссвордами и надкусила уже надкушенное яблоко (когда успела?). Ее лихорадило. Она выругала себя за все, за все, за все, что случилось, и ощутила восторженный прилив школьного прилежания: в оставшейся жизни совершать лишь разумные, праведные и добродетельные поступки. Все строго по правилам…
Вальку вызвали. Ее поташнивало и знобило от медицинских запахов, и было страшно, до конца не верилось, что все эти приготовления — разложенные на столике инструменты, перчатки, бинты, ванночки — предназначены для нее. Вальке до отчаяния, до визга хотелось быть посторонней в этом кабинете, кем-то в уголочке, слишком маленьким и жалким для того, чтобы иметь к нему серьезное, взрослое отношение…
Ей показали, куда и как сесть, и дальше была сплошная боль, представлявшаяся ей то тупым, ноющим звуком, то отвратительным красным пятном, прыгающим перед глазами. И мысль о косе в бабкином сарае показалась ей и вправду веселенькой — веселенькой настолько, что лучше бы ей быть просто грустной и обреченной.
Девушка-подружка встретила ее внизу, благостно усадила в такси, как сажают невест и дур, и, восторженно на нее, глядя, спросила:
— Ой, Валька, а врач был мужчина? Молодой? А сколько ты ему заплатила?!
— По прейскуранту, — ответила она и как некий факт, последний в длинной цепи фактов, про себя отметила, что будуарного конверта в сумочке больше нет.
…Когда Катя вернулась из театра (зрительница для зрителей), Валька лежала и каталась головой по подушке, стонала, мычала, подвывала и кусала губы, вся горячая, с мокрыми волосами.
— Валечка, что, что?! — кинулась к ней Катя и суетливо, с заполошными причитаниями заохала: — Батюшки мои, ох, ох!
— Вызови неотложку.
— Болит?! У тебя жар?! Что болит?! — Катя от волнения забыла, где окно, где дверь, где телефон.
— Все болит, мать. Все вместе: голова, руки, нош, печенка, а что в отдельности — чукча не знает, — брякнула Валька с закрытыми глазами, словно открыть их при матери означало бы придать ненужный дополнительный смысл своим словам.
Глава двадцать четвертая
Катя прозрела.
То, что это произошло лишь сейчас, а не раньше, казалось ей признаком странного наваждения, овладевшего ею, и, словно нечаянно заснувший человек, она недоумевала: как же сморил ее этот обморочный сон! Катя спрашивала, пытала себя, почему она не догадалась, что с Валькой, ведь это было так просто и не требовало особой проницательности — лишь немного материнской любви, чутья, внимания. Значит, наваждение — морок! — овладел ею настолько, что она ослепла и поэтому могла не различить и чего-то другого, требовавшего ее участия, доброты, любви и заботы.
Катя стала судорожно перебирать в памяти то, о чем недавно старалась не думать, от чего беспечно отмахивалась, и ее ужаснуло запустение в собственной жизни. Катя словно бы жила поодаль от нее, по другую сторону загородки, и трудолюбиво возделывала землю, на которой ничего не росло. Ей стало страшно, будто во сне, когда не находишь на привычном месте собственную руку, и Катя с ужасом спрашивала себя: «А жизнь-то?! Жизнь-то?!»
