кресло и протяните руки к камину. У меня осталось в запасе последнее полено, и я сейчас брошу его в огонь…
Признаться, я иногда завидую вам, музыкантам, и мне хочется поменяться с вами местами… (Садится к роялю и робко касается клавиш.)
Я часто пытаюсь вообразить невысокого, коренастого, крепко сбитого человека с кирпично-красным лицом, изрытым следами оспы, коротким, словно обрубленным носом, придававшим ему сходство со львом, гривой густых, черных, взлохмаченных волос, в которых застревал и запутывался гребень, и резко очерченным ртом. Однажды он властно положил левую руку на басовую октаву до-диез, а правой стал повторять три звука: соль-диез, до-диез, ми, соль-диез, до-диез, ми — и это возвестило новую эру в истории музыки, эру романтизма.
Ах, как мне жаль иногда, что пальцы, привыкшие к гусиному перу, никогда не смогут так стремительно пробежаться по клавишам, как это удается вам, маэстро. Хотя моя роль мне тоже нравится, и сейчас она заключается в том, что я встаю, закладываю за спину руки, принимая позу строгого учителя, и стараюсь представить, будто я Бетховен, дающий уроки музыки юной Джульетте Гвиччарди…
— Прошу вас, госпожа Джульетта, садитесь к роялю… Что ж это вы — казались такой бойкой, а теперь вдруг оробели! Граф мне рассказывал, что в музыке вы делаете успехи, учителя вас хвалят. Поэтому не стоит так волноваться, пододвиньте, поближе стул, локти чуть-чуть в сторону, пальцы, немного согнуты… вот так.
Бетховен, наклонившись, касается руки шестнадцатилетней Джульетты, видит выбившийся из прически капризный черный локон, приоткрытые губы, начало девичьей груди в вырезе белого платья, слышит ее горячее дыхание и различает в воздухе мучительно сладкий запах приколотых к платью фиалок. Он чувствует, как щеки обдает жаром, хмель кружит ему голову и словно бы безумная искорка пробегает по жилам… Он снова влюбился!
(Читает страничку из рукописи.) «1800 год… Семейство Гвиччарди прибывает в Вену, где отец получил место в управлении по делам Богемии или что-то в этом роде: Джульетта особо не вникала во все эти скучные подробности, поскольку была очарована Веной, ее балами, маскарадами, спектаклями и концертами. Естественно, она и сама жаждала заниматься музыкой, и не у кого-нибудь, а у самого Бетховена — прославленного Бетховена, о котором им много рассказывали их родственники Брунсвики, хорошо знавшие маэстро.
Они-то и замолвили за нее словечко, о чем она получила полный отчет, поэтому могла себе представить эту сцену. Когда Бетховен услышал о некоей Джульетте и ее страстном желании заниматься музыкой, он, уступая настойчивым просьбам, мрачно согласился, хотя про себя решил, что еще одна благовоспитанная и чопорная барышня будет подниматься к нему по лестнице с нотной папкой в руках и терзать его слабеющий слух, нещадно барабаня по клавишам.
Однако он ошибся в своих мрачных прогнозах, и его несказанно удивило то, что Джульетта оказалась так стройна, мила, с черными локонами и меланхолическим взглядом прекрасных глаз. Правда, ее игра от этого не делалась лучше, и Бетховен, бывало, бросал н
Словом, Джульетта не только приноровилась к характеру своего учителя, но вскоре и совершенно освоилась в его мансарде. После уроков она часто резвилась, шалила, озорничала, вытаскивала Бетховена на воображаемый бальный танец, кружилась с ним, склонив голову на его плечо, и по всему дому колокольчиком звенел ее смех.
Бетховен отказывался брать деньги за уроки, и она дарила ему батистовые рубашки под лукаво выдуманным предлогом, будто сама их вышивала (ветреница и непоседа, она бы умерла от скуки за пяльцами!). Когда же выяснилось, что они оба влюблены, ее губы, надо думать, подарили Бетховену не один стыдливый поцелуй. Да, тридцатилетний маэстро был влюбчив и страстен, на улицах не пропускал ни одного милого личика, а в театре лорнировал мраморные плечи, шею и полуобнаженную грудь венских красавиц. Хотя при этом до конца дней сохранял целомудрие, поскольку свято чтил брачные узы, но семейного счастья так и не испытал.
В том числе и с Джульеттой: хотя она и клялась, что готова выйти за него замуж, это было, скорее, ребяческим порывом, чем осознанным стремлением. А главное, ее родители отказали Бетховену. Для них брак дочери с композитором был явным мезальянсом, и вскоре она обручилась с молодым графом Галленбергом, который увез ее в Италию». (Закрывает рукопись.)
Бетховен долго не мог ей этого простить, но — о благородный Бетховен! — когда ее муж оказался в бедственном положении, он раздобыл пятьсот флоринов и вручил ему. Конечно же тот был его врагом и соперником, но в том-то вся суть возвышенной натуры Бетховена, что именно поэтому он сделал для него все возможное. По приезде в Вену уже замужней дамой Джульетта мечтала с ним встретиться, еще раз объясниться, оправдаться, вымолить прощение. Она готова была броситься на колени, лишь бы ей позволили его увидеть. Но, как Бетховен сам признается в разговорных тетрадях, он с презрением отверг ее. Джульетте он не смог простить того, что простил ее мужу, и она не удостоилась чести, став его врагом, испытать на себе всю силу его великодушия.
Летом 1802 года Бетховен гостил в венгерском имении Брунсвиков. Там сохранилась беседка, в которой, по преданию, написана «Лунная соната», посвященная Джульетте Гвиччарди.
Дорогой маэстро Амадей, мне безумно хочется, чтобы в эту лунную ночь вы так же положили левую руку на октаву до-диез, а правой стали бы повторять магические звуки: соль-диез, до-диез, ми. А мы представили бы беседу у озера, накатывающие на берег волны, фосфорическую, мерцающую дорожку лунного света и охваченного любовной тоской композитора… (Музыкант играет первую часть сонаты.)
Не правда ли, маэстро, вторая часть, написанная в форме менуэта, — это музыкальный портрет Джульетты? Да, в среднем эпизоде мы словно бы слышим два голоса: строгого Бетховена-учителя и отвечающей ему шаловливой кокетки… (Музыкант играет вторую часть.) И наконец, бурный, трагический, иступленный, страстный финал. (Музыкант играет финал.)
О, друзья, музыка так взволновала меня, что мне захотелось прогуляться по ночным улицам нашего города вместе с тем молодым мечтателем, седым стариком и любителем рейнского, которые по-прежнему как завороженные стоят у нас под окном. Я конечно же приглашаю и вас, хотя из печального опыта знаю, до чего трудно вас вытащить на прогулку. Амадей вскоре наверняка заскучает по своему роялю, Теодор — по мольберту с картонами, мне же ничего не останется, кроме как вернуться к письменному столу.
И все-таки давайте прогуляемся и посмотрим, кто первым не выдержит и вернется в мансарду.
Та же мансарда под черепичной крышей, залитое матовым серебром полукруглое окно, за которым виднеется кирха и ратуша, рояль, трехногий мольберт и письменный стол с медными ручками выдвижных ящиков. На пюпитре рояля раскрытые ноты, на мольберте — большой портрет Шуберта, на столе — свеча, чернильница, гусиное перо и свернувшаяся в трубочку рукопись.
Первым в мансарду возвращается Амадей, зажигает погасшую свечу, достает из бархатного мешочка камертон и настраивает рояль, подвертывая ключом колки, на которые намотаны струны. Затем он придвигает к роялю венский стул, садится, опускает руки на клавиши, словно бы не решаясь сразу к ним прикоснуться и спугнуть ночную тишину, и играет «Серенаду» Шуберта-Листа.
В дверях появляются Эрнст и Теодор. Прикладывая палец к губам и стараясь не скрипнуть рассохшимися половицами, они слушают его игру.
АВТОР. Я так и думал, дорогой Теодор, что наш Амадей первым не выдержит и вернется в мансарду, ведь ему очень хотелось сыграть «Серенаду», которая ему особенно удается. Шуберт так же, как и великие
