словно и сам я потерял — износил до дыр — калоши счастья. Я задаю вопросы собеседникам, прошу их рассказать о тридцатых, добавить что-то о сороковых, аккуратно заношу в книжку их рассказы, но при этом мне больше всего жаль моих не прожитых пятидесятых.
Кончается февраль. Я брожу по заметенным снегом улицам, заглядываю в молочные (застывшее молоко) от инея окна двухэтажного дома, где прошло мое детство, открываю грубо выкрашенную, рассохшуюся, оледеневшую снаружи дверь на скрипучей пружине и спрашиваю себя: а было ли? Было ли у меня то, что можно назвать жизнью, праздником, счастьем? И тот явившийся из прошлого дворовый мальчишка в шапке-ушанке, длинном пальто навырост, варежках на резинке, продетой сквозь рукава, и валенках с калошами (счастья?), который вместе со мной протягивает руку к заржавленной дверной скобе, эхом повторяет мой вопрос: а было ли?.. было?..
Часть первая
ДОМ СО ЛЬВАМИ
Глава первая
ПРИЛЕПИЛСЯ, ЗНАЕТЕ ЛИ
Признаться, я не собирал подробных сведений об угловом восьмиэтажном доме, поэтому могу лишь заметить, что построен он в начале века и принадлежит к числу многоквартирных доходных домов, запечатлевших в тяжелых створках парадных дверей, обитых понизу медью, мозаичных полах с египетским орнаментом, наведенных на стены античных профилях, застекленных врезах крыш, пропускающих потоки света, широких лестницах, спиралью обвивающих шахту лифта, и зеркальных кабинах с перламутровыми кнопками на дубовой панели, — промышленный дух молодого русского капитализма. Архитектура же дома — об этом я тоже упомяну лишь вкратце — выдержана в стиле модерн, о чем свидетельствуют бронзовые фигуры рыцарей на фасаде, облицованном ноздреватым серым камнем, причудливые лепные гирлянды, протянувшиеся вдоль карниза, декоративные вазы в глубоких арочных нишах, большой венецианский балкон посередине и маленькие балкончики по углам, овальные медальоны с гербами и каменные львы у подъезда.
Эти львы с ощеренной пастью и водруженными на рыцарские щиты массивными лапами до сих пор производят внушительное впечатление, хотя облупленные морды, затупившиеся когти на лапах и отколовшийся уголок пьедестала выдают их почтенный возраст. Жители дома наряду с обиходным названием — Дом номер восемь или просто Дом восемь — называют его также Домом со львами. От таких названий, считающихся не меньшей достопримечательностью старой части Москвы, чем сами дома, обычно веет чем-то обжитым и уютным, однако не скажу, чтобы внешний облик дома вызывал подобные чувства — для этого он слишком высок и мрачен. Трудно объяснить, откуда берется, сквозь какие щели просачивается эта мрачность, ведь не заказчик же и архитектор заложили ее в свой проект! Видно, вмешательство неких фатальных сил приводит к тому, что построенный для увеселения дворец, павильон или охотничий домик в нашем отечестве приобретает вдруг такое неистребимо мрачное и гнетущее выражение, что из него бегут все обитатели. А затем он долго наводит страх на случайных прохожих своими заколоченными окнами, проросшей сквозь ступени травой и скрипучими флюгерами.
Вот и угрюмая громада восьмиэтажного дома, нависающая над узенькой улочкой, явно напоминает Бастилию или иное сооружение с такой же сложившейся репутацией. В правоте этого сравнения убеждают и серый ноздреватый камень, которым облицован фасад, и кирпичный колодец двора, куда редко заглядывает солнце, и сырые подворотни с помойными баками, и кучи угля, сваленного возле котельной. Нечто гнетущее, давящее, пригибающее к земле, как своды тюремного каземата, незримо исходит от стен дома, и застывшие каменные истуканы с облупленными мордами не столько украшают парадные двери, сколько сторожат невидимых узников.
Таков угловой восьмиэтажный дом-великан, протянувшийся на целый квартал вдоль узенькой улочки с названием Малая Молчановка и выходящий боком в соседний переулок, именуемый Большим Ржевским. И таково внушаемое им чувство высоты, огромности и мрачной, каменной тяжести, что ни у кого не возникает сомнения в его вечном и незыблемом праве на это место.
Помимо Дома со львами здесь должны быть упомянуты, любовно перечислены как ориентиры, маяки моего детства: сквер под названием Пятачок, находившийся на пересечении Малой и Большой Молчановки (старушки собирали там шампиньоны), дровяной склад, устланный свежими желтыми опилками и пропахший сосновой корой, Собачья Площадка с урной-фонтаном посередине и наконец Арбат. Арбат с кинотеатром «Юного зрителя», рестораном «Прага» и магазинами — писчебумажным, игрушек и «Овощи-Фрукты», где на мраморных прилавках были наклонно выставлены реечные ящики с гроздями грузинского винограда, пересыпанными стружкой антоновскими яблоками, оранжевыми мандаринами, лиловыми сливами, фиолетовыми баклажанами, а в стеклянных конусах, поддерживаемых воротниками кронштейнов, продавался кровавый томатный сок, нацеживаемый в граненые стаканы.
Да, стеклянные конусы с томатным соком, мокрая соль на блюдце и ложка в стакане с водой (посолил и размешал): как не упомянуть об этом! Хотя от дальнейших описаний Арбата конца пятидесятых мы воздержимся. Воздержимся потому, что нам это не позволяет избранный метод: роман-то экзистенциальный. Поэтому, какие там описания, какая верность бытовых деталей, историческая правдивость и достоверность! Этак мы могли бы расписаться и на четыре части (по одной на каждого евангелиста). Но нет, не распишемся. О чем-то скажем, о чем-то забудем, в чем-то оговоримся, что-то переиначим — лишь бы схватить, запечатлеть саму жизнь в ее отсветах, свечениях, вихревых изгибах.
А теперь вообразим рядом с восьмиэтажным домом двухэтажный деревянный домишко со скрипучей дверью на ржавой пружине, пыльным войлоком и дранкой, выгладывающими из-под осыпавшейся штукатурки, бродячими черными котами на печной трубе и причудливо выросшим на карнизе деревцем. За ситцевыми занавесками окон — горшки герани, раструб старинного патефона и затянутая марлей банка с настоем чайного гриба. И конечно между рамами окна проложена вата, усыпанная блестками серпантина и расколотых елочных игрушек.
Словом, не домик, а времяночка, хибарка, терем-теремок.
Архивные источники утверждают, что построили его для прислуги, убиравшей в доходном доме- великане, поэтому у него не только своего названия, но и номера-то собственного не было. И числился он под тем же номером восемь, по которому почтальоны носили письма в соседний дом, и лишь только приписка: — «двухэтажный флигель во дворе», позволяла им не спутать адресатов.
Иначе говоря, незаконнорожденный. Прилепился, знаете ли, пустил корни — и не оторвешь. И что самое удивительное: лишенный лепных гирлянд, декоративных ваз, балконов и балкончиков, двухэтажный домик совсем не кажется мрачным. Скорее, наоборот — веселеньким. Да, горшки герани, раструб патефона, банка с настоем гриба придают ему такую отчаянно-бесшабашную веселость и легкомысленность, какой архитектор восьмиэтажной Бастилии не сумел бы добиться при всем желании. Порою, даже непонятно, кто к кому прилепился — деревянный к каменному или каменный неуклюже придвинулся, притиснулся, приткнулся к деревянному, чтобы слегка заразиться его веселостью. Подчеркиваю: именно отчаянно, надрывно, бесшабашно. А это уже не веселье от полноты жизни, от избытка душевных сил, а некое ее истаивание, оголение, разлом и распад, навевающие зябкий бытийственный холодок.
Иными словами, экзистенция.
