Есенин

Ивняковый помет по лугам.
Плюйся, ветер, охапками листьев, —
Я такой же, как ты, хулиган.

Неистово читал Есенин своего «Хулигана», глядя на Дункан, в ритм стиха рубя рукой воздух:

Русь моя, деревянная Русь!
Я один твой певец и глашатай.
Звериных стихов моих грусть
Я кормил резедой и мятой.

От его стихов словно пахнуло ветром с полей, повеяло необъятными русскими просторами.

Бродит черная жуть по холмам,
Злобу вора струит в наш сад,
Только сам я разбойник и хам
И по крови степной конокрад.

И как всегда это происходило с ним, казалось, что стихотворение рождается именно сейчас, на глазах у изумленной толпы.

Кто видал, как в ночи кипит
Кипяченых черемух рать?
Мне бы в ночь в голубой степи
Где-нибудь с кистенем стоять! —

выкрикнул он хрипло, с задорной силой, грозя кому-то в зал кулаком! И вдруг, после безудержного полета, остановился, склонив набок голову, и прочитал:

Ах, увял головы моей куст,
Засосал меня песенный плен.
Осужден я на каторге чувств
Вертеть жернова поэм.

Но опять гордо поднялась голова. Голос его окреп:

Но не бойся, безумный ветер,
Плюй спокойно листвой по лугам.
Не сотрет меня кличка «поэт»,
Я и в песнях, как ты, хулиган.

Публика неистовствовала:

— Браво, Есенин! Браво! Еще! «Сорокоуст»! Прочти «Сорокоуст»! «Собаку» прочти!

Есенин, виновато улыбнувшись Дункан, развел руками: «Ну что тут поделаешь? А придется читать, а то разорвут», — словно хотел он сказать ей.

И он читал еще и еще. А Айседора, не сводя с него влюбленных глаз, твердила лишь одно, ставшее для нее самым дорогим русское имя: «Езенин! Е-зе-нин!..». Закончив читать, Есенин под гром аплодисментов легко соскочил с эстрады и подошел к своему столику.

— Да-а-а, Сергун, рифмы ребячьи, да ты и сам понимаешь, но людям нравится! — скривился Мариенгоф, услужливо наливая Есенину полный бокал вина. — Проститутки вон с ума сходят.

Есенин тяжело поглядел на «друга», взял Дункан за руку и, попрощавшись только с Кусиковым, гордо вышел из кафе.

Проводив завистливым взглядом шикарную пару, Мариенгоф нарочито громко, чтобы все слышали, ядовито прочел:

Не судите слишком строго,
Наш Есенин не таков.
Айседур в Европе много —
Мало Айседураков!

Сидящие за соседними столиками посетители засмеялись и зааплодировали: «Браво, Толя, гениально!»

Кто-то злорадно хохотал, повторяя: «Айседур в Европе много, мало Айседураков». Но, на несчастье Мариенгофа, эту гадость услышал Приблудный, который также проводил вечер за одним из столиков в компании девиц с Тверской. Он встал и нетвердой походкой подошел к Мариенгофу.

— Храбрые за глаза?! — обвел он мутным взглядом сидящих с Мариенгофом Якулова и Кусикова. — Храбрые?!! Говно вы все! Слышите: гов-но! — рявкнул он. — А ты, Марьинграф, самое вонючее! Все воняешь исподтишка! Шептуна пускаешь! — Он сжал свои кулачищи, аж пальцы побелели. — Слушайте все сюда! Я стишок прочту!

Все притихли, ожидая нового зрелища. И в наступившей тишине, чеканя каждое слово, размахивая рукой, как Есенин, Иван прочел:

У гения полным-полно врагов,
Друзей же мало — где их взять?
И тайный враг его — сам Толя Мариенгоф.
Да нет! Не враг он… — просто блядь!

Приблудный торжествующе посмотрел вокруг:

— Это я сам сочинил! Слышите?!! Сам! — Опершись руками на столик и глыбой нависнув над сидящими за ним, сказал: — Запомните, суки, при мне о Есенине, о моем Учителе…

— Опомнись, Иван! Это же шутка! Ты чего? — пытался успокоить его Кусиков.

— При мне не шутить насчет Есенина! — пригрозил он скрюченным пальцем Мариенгофу. — Зубы выбью… Я в гражданскую…

Якулов встал, обнял Приблудного за плечи: