Есенин

— Что вы днем делаете, Сергей Александрович?

— Посещаю редакции газет, журналов, — с благодарной готовностью ответил Есенин, — оговариваю с издательствами планы издания своих книг… Сегодня у Гржебина был… будет печатать собрание моих стихов и поэм…

Горький посмотрел на Дункан, которая в этот момент громко захохотала и стукнула по плечу Толстого: «Матерный загиб? Чичаз? No! Хулиган! Ха-ха-ха!..»

— А вечером, как правило, гости, встречи, выступления и неизбежное — это!.. — с грустью кивнул Есенин на стол.

— Понимаю и сочувствую, — пробасил Горький, сильно окая.

— А если удается, работаю — пишу.

— Да? А что, если не секрет?

— Поэму «Черный человек» и драму «Страна негодяев».

Есенин с опаской поглядел на Кусикова, который тоже вел себя развязно. Склоняясь к жене Толстого, он запел романс, аккомпанируя себе на гитаре.

— Сергей Александрович, вы сразу находите названия своим произведениям или после, когда они уже готовы? — поинтересовался Горький.

— Нет, — пожал плечами Есенин, — сначала, то есть сразу, название… это значит, про это и будет написано…

Крандиевская, улыбаясь Кусикову, с беспокойством поглядывала в их сторону. Она видела, что разговор Горького с Есениным явно не клеился. Есенин робел, Горький присматривался к нему.

Когда подали кофе, Алексей Максимович попросил Есенина почитать «что-нибудь из последнего».

— Вам интересно? — оживился Есенин, недоверчиво поглядев на Горького. — Хорошо!.. Вот недавно, то есть, сегодня ночью, написал… Хотите?

— Пожалуйста! — кивнул Алексей Максимович, строго поглядев на остальных.

— Изадора!!! — зло прикрикнул Есенин на жену. Айседора сразу притихла.

Есенин встал, отошел к окну, как бы вспоминая, и, резко обернувшись, начал:

Да! Теперь решено. Без возврата
Я покинул родные поля.
Уж не будут листвою крылатой
Надо мною звенеть тополя.

Низкий дом без меня ссутулится,
Старый пес мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне бог.

Внимательно слушая Есенина, Горький припомнил их первую встречу в Петербурге, лет шесть-семь назад. Он показался ему тогда мальчиком 15–17 лет. Кудрявый и светлый, в голубой рубашке, в поддевке и сапогах с набором. Было лето, душная ночь, и они шли сначала по Бассейной, потом через Симеоновский мост… О чем-то говорили, вероятно, о войне; она уже началась… Постояли на мосту, глядя в черную воду. Есенин произвел тогда на Горького впечатление скромного и несколько растерявшегося мальчика, который сам чувствует, что не место ему в огромном Петербурге.

Я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях,
Золотая дремотная Азия
Опочила на куполах.

А когда ночью светит месяц,
Когда светит… черт знает как!
Я иду, головою свесясь,
Переулком в знакомый кабак.

Теперь перед Горьким стоял другой Есенин; от кудрявого, светловолосого мальчика остались только очень ясные глаза, да и они как будто выгорели на каком-то слишком ярком солнце.

Шум и гам в этом логове жутком,
Но всю ночь напролет, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.

Сердце бьется всё чаще и чаще,
И уже говорю невпопад:
«Я такой же, как вы, пропащий,
Мне теперь не уйти назад».

В хрипловатом голосе Есенина была такая тоска и такая безысходность, что у Горького невольно сжалось сердце.

Низкий дом без меня ссутулится,
Старый пес мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне бог.

Есенин обреченно опустил голову, как ученик перед строгим учителем в ожидании неудовлетворительной оценки. Горький закурил и, попыхивая папиросой, одобрительно покачал головой: «Хорошо! Ей-богу, хорошо! Еще, пожалуйста!»

Есенин улыбнулся смущенно и недоверчиво, потом подошел к столу и выпил рюмку водки. Снова отойдя к окну, он постоял, глядя на шумную берлинскую улицу, и, не поворачиваясь, как бы стыдясь предстоящей исповеди, прочел первые строчки:

Не жалею, не зову, не плачу,
Всё пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.