— Отказа не принимаю! До встречи! — Он элегантно раскланялся со всеми и, сопровождаемый секретарем и телохранителем, удалился.
— Ты чего побледнела, а, Дунь? Не дрейфь, бить этого хлыща не буду!
— Серьеженька, скажи «не надо», и мы не пойдем!
— А я говорю «пойдем»! Сандро, ты с нами? — поглядел он на друга.
— Yes, мистер Есенин! Гитару прихватить?
— Обязательно! Соскучился я по песням твоим… по русским словам! Душа, Сандро, замерзла! Оттаять хочу! Лина, сегодня плеснем на каменку!
— Да, Сергей, я купил несколько книжек твоих стихов: французское и немецкое издания Гржебина. Захвачу, если хочешь. Сборник «Исповедь хулигана».
У Есенина перехватило дух от избытка нахлынувших чувств. Он замотал головой и, ни слова не говоря, крепко прижался к другу.
— Давай, Сандро! Одна нога здесь, другая там! До встречи! Лина, ты тоже не задерживайся! — Есенин обнял Айседору за плечи и, не переставая счастливо улыбаться, пошел с ней вверх по лестнице. Мери Детси, которая по-английски объясняла Дункан, на каком этаже им забронирован номер, сопровождала их.
Спустя некоторое время в ресторане отеля, за шикарно сервированным столом, собралась вся компания. Во главе в вечернем костюме, гостеприимно улыбаясь, сидел Зингер, рядом с ним Мери Детси. Дункан успела принять ванну и одеться в самое свое экстравагантное платье. Благоухая тонким парфюмом, она, блаженно улыбаясь, бокал за бокалом пила легкое вино. Есенин, одетый в серый элегантный костюм, подчеркивающий его стройную спортивную фигуру, сидел рядом с женой и налегал на крепкие напитки, по которым он так соскучился за эти четыре месяца американского турне. Сидящие рядом Кусиков и Лина Кинел выглядели более скромно в своих одеяниях, но тем не менее чувствовали себя свободно и тоже старались попробовать все, что подавали на стол.
На эстраде, в сопровождении оркестра, певица глубоким контральто исполняла «Хаву нагилу».
Есенин, облокотясь на стопку своих книжек, принесенных Кусиковым, улыбаясь и потягивая вино, казалось, внимательно слушал певицу, но думы его были далеко не радостными. Как только песня закончилась, он стукнул по столу кулаком:
— Не поеду! Не поеду в Москву! — решительно заявил он, словно убеждая сам себя. — Не поеду туда, пока Россией правит Лейба Бронштейн!
Выслушав перевод Мери Детси, Зингер, улыбаясь, спросил:
— Сергей, вы что, антисемит?
Лина Кинел перевела Есенину вопрос бывшего мужа Айседоры.
— Я антисемит? — искренне развеселился Есенин. — Дурак ты, Зингер, хоть и миллионер… Ничего этого не понимаешь! — Он показал рукой в сторону эстрады. — Вот она пела «Хаву нагилу» — гимн солнцу. Люблю! Их песни люблю… такой же народ, как и все… А Лейба Бронштейн — это совсем другое, он правит Россией, а не должен!!! Ты понимаешь меня?!! Переводи ему, Мери!
За соседним столиком какой-то господин насторожился, услышав возмущенный голос Есенина.
— Ezenin, я тебя лублу! — подняла бокал Дункан.
— Погоди, Изадора! — отмахнулся Есенин.
— Насколько мне известно, Россией правит Ленин, — возразил Зингер, на что Есенин, подозрительно поглядев по сторонам, прошептал с таинственным видом:
— Ленин умер! Правда, Сандро? — И едва заметно подмигнул другу.
— Зачем вы так шутите? — поперхнулся Зингер. — Я читал в газетах: Ленин был болен, но он окружен известными немецкими врачами.
— Говорите тише, — серьезным тоном подхватил Кусиков есенинский розыгрыш. — Нас подслушивают, гляньте, вон тот, в смокинге.
Есенин продолжал с видом заговорщика поглядывать по сторонам:
— Я не шучу! Уж скоро год, как умер! Но большевики не могут допустить, чтобы это стало известно, потому что большевизм сразу потеряет силу. Нет на его место сильного руководителя, неужели это вам не понятно?
По тому, как Зингер заговорил, так же шепотом, и по его испуганному лицу Есенин понял, что тот поверил.
— Сергей Александрович, но такую вещь трудно скрыть! Даже невозможно! Ну, хорошо… несколько дней, может быть, недель, но не больше!
— А им это удалось! Скажи, Сандро!
— Видите ли, если спустя некоторое время кто-нибудь что-то заподозрит, врачи впустят его на минуту и покажут, что Ленин спит! Так ведь, Сергей?
— Yes! — глубокомысленно подтвердил Есенин.
— А он не спит, он набальзамирован. Это сделали немцы. Вот так и откладывают извещение о смерти!
— Yes, — снова сказал Есенин. — А пока публикуют бюллетени о «постепенном ухудшении». Вы здесь, в Европе, заметили, что нигде нет интервью с Лениным? А? То-то!
— Ай-яй-яй! Это же надо! — покачал головой изумленный Зингер. — Здорово придумано! Интересно… Вы меня заинтриговали!
— Но если вы хоть слово пророните, умрете! Известно, как это делается, — поставил точку в розыгрыше Есенин, закуривая папиросу.
— Да уж! У чекистов повсюду шпионы! — небрежно кивнул Кусиков и переглянулся с Сергеем, которого распирало от сдерживаемого смеха.
— Извините, я ни при чем! — Зингер не на шутку испугался. — Я не просил вас рассказывать этот ужас. Это ваши дела, сами разбирайтесь! — Он демонстративно отвернулся от них и стал внимательно слушать Дункан, которая не участвовала в непонятном разговоре мужчин, а изливала свою душу Лине Кинел и Детси, изредка делая глоток вина.
— Когда я оглядываюсь назад, мне трудно постигнуть мое душевное состояние… Лишь дважды раздается материнский крик, который кажется нечеловеческим: при рождении ребенка и при его смерти. Первый крик — наивысшей радости, а другой — наивысшей скорби. Разве не один лишь крик существует во Вселенной: материнский крик сотворения? В нем все: скорбь, радость, экстаз, агония — все! — Она сделала большой глоток вина и замолчала. Слезы градом лились из ее скорбных глаз.
— Не терзай себя, Айседора! Прошу тебя, не надо! — Мери Детси сочувственно погладила ее по руке. Но Айседоре необходимо было выговориться. Носимое в душе горе — трагическая гибель ее детей — рвалось наружу.
— Целыми неделями я сидела, тупо глядя перед собой. Когда случается истинное горе, для него нет ни жестов, ни выражения… У меня было твердое желание уйти из жизни. Лежа в своей комнате с занавешенными окнами, на пределе отчаяния, я твердила: «Приди ко мне… ты мне нужен. Я умираю, если ты не придешь, я последую за нашими детьми!» Я твердила эти слова, как молитву!
— Я здесь, Айседора, я с тобой! — проговорил Зингер, виновато глядя на Дункан.
— Но он не пришел! И я не умерла! — сквозь слезы проговорила она… и горько улыбнулась. — Элеонора Дузе сказала мне: «Не ищите больше счастья. На вашем лбу вы носите печать великой несчастливицы на земле». — Айседора машинально потерла пальцами лоб, словно желая стереть эту печать. — «То, что случилось с вами, только пролог. Не искушайте свою судьбу!» Да, так она и сказала. — Дункан вытерла платком слезы и с вызовом посмотрела на Зингера. В глазах ее загорелись безумные огоньки. — А я буду! Буду искушать! Я не верю ни в Бога, ни в предсказания! Вот моя судьба! — кивнула она на Есенина, и лицо ее озарила счастливая улыбка.
— Ты в самом деле думаешь, что он гений? — Зингер ревниво поглядел на ее молодого русского мужа.
— Не только я… Все, кто знает его стихи, и не только на родине, в России, а скоро об этом узнает весь мир! — ответила она с гордостью.
— Я слышал другое… Пьяный — он становится сумасшедшим!
