— Нет. Посмотрю, куда судьба вывезет. Он покрутил пальцем около виска:
— Ты всегда, Кича, витал в облаках… Какая судьба, где судьба? Как сам повернешь, так и повернется. Кстати, жениться не думаешь?
— Нет.
— Не зарекайся.
— Ты что, уже?
Борька замялся:
— Вроде бы. Почти.
— Не понимаю. Да или нет?
— Все равно когда-нибудь надо…
— Не темни. Расписался?
Он вздохнул, словно признавался в каком-то проступке:
— На днях распишемся. Папаша торопит.
— Ее папаша?
— Ее. Как раз загсами ведает. Зампред.
— Горисполкома? Михайлов виновато поправил:
— Облисполкома.
— Теперь все понятно… — протянул я, наслаждаясь Борькиным смущением.
— Ты не думай… В областное управление я устроился до всего этого. Сам…
— Я и не думаю. Только теперь тебе прямая дорога в министерство. Ну и зазнаешься ты, брат, не подойдешь — не подъедешь.
— Кича, не издевайся.
— Ладно, ладно. Не буду. Почему в штатском? — спросил я. — Звание скрываешь, не устраивают три звездочки, хочешь одну побольше?
— Работа такая.
— Понятно. Если не секрет, зачем приехал?
— Для тебя не секрет. Ты должен знать. Понимаешь, ищем одного особо опасного преступника. По делу об убийстве инкассатора. — Михайлов достал из кармана карточку. — Фоторобот. — На меня глядело тяжелое, угрюмое лицо, заросшее бородой до самых глаз. Было что-то мертвое в этом изображении.
— Мы уже проверяли у себя, — сказал я, воз-вращая снимок. — А как это все было?
— Не знаешь?
— Откуда? Это ведь давно, кажется, случилось. Еще Сычов занимался проверкой в станице.
— Месяца четыре назад. Ехала машина с инкассатором из аэропорта. Крупную сумму везли. Около четырехсот тысяч. А там есть узкое место на дороге. И когда машина с инкассатором подъехала к этому месту, прямо посреди шоссе стоит микроавтобус «УАЗик». Ни проехать, ни обогнуть. Шофер с «УАЗика» возится с колесом. Водитель, что инкассатора вез, вылез, подошел к нему. Тот говорит: «Помоги». И только шофер с инкассаторской машины нагнулся, чтобы посмотреть, в чем дело, водитель автобуса его ключом по голове и в кювет. Решил, наверное, что насмерть. Что там дальше произошло, судить трудно. Но наши ребята оказались на высоте. Как сам понимаешь, погоня, стрельба. Шофер микроавтобуса в перестрелке был убит. Открыли автобус, а в нем, помимо водителя, — мертвый инкассатор. А деньги как в воду канули. Но вот в чем дело. Инкассатор был убит двумя выстрелами в грудь. Из другого пистолета, не того, что нашли у водителя автобуса. И еще. Шофер, везший инкассатора, остался жив. Он вспомнил, что, когда вышел из своей машины посмотреть, что с «УАЗиком», к инкассатору подошел какой-то мужчина с бородой. По этим показаниям и составили фоторобот. Предполагается, что он убил инкассатора, перетащил его вместе с напарником в автобус. Но где он вылез из «УАЗика», как исчез с деньгами, не известно. Следствие считает, что преступник скрывается где-то здесь, в Краснопартизанском районе. Четыре месяца бьемся. Проверили, перепроверили. До сих пор впустую. Так что ты, пожалуйста, у себя в Баха…
— В Бахмачеевской, — подсказал я.
— Получше посмотри.
— Проверю.
Когда мы подходили к воротам милиции, он сказал:
— Не забывай друзей. Будешь в городе — заглядывай. Если что надо, звони. В управление. Или домой.
И дал мне свои телефоны. Служебный и домашний. Телефон квартиры будущего тестя.
Уже усевшись рядом с шофером, он подозвал меня к машине:
— Ваш майор, кажется, ничего. Я изредка буду позванивать. Так, между прочим. Как, мол, мой кореш…
— Зачем? Возьмет и выкинет что-нибудь назло. Борька задумался. Потом мотнул головой:
— Не выкинет. Какая ему от этого польза?
— Брось. Пусть будет все как есть…
— Дело твое. Я хотел как лучше…
Что бы там ни было, а эта встреча меня встряхнула. Давно меня не называли Кичей.
18
Райбольница состояла из двух длинных хат, стоящих друг к другу под прямым углом.
Маленький двор, огороженный железной оградой, был чисто выметен и полит. Под редкой тенью прозрачных, тонких верб стояло несколько деревянных скамеек — крашеные доски на врытых в землю столбиках. Распахнутые настежь окна глядели в вербный садик бельмами затянутых марлей проемов. Несколько стариков грелись на солнышке, одетые в одинаковые, вылинявшие от стирки пижамы.
В приемном покое сказали, что свидания — с трех до семи. Было два часа. Но если мне спешно, разрешение дает главврач.
Главврач спросил, по личному или по делу. Я, поколебавшись, ответил:
— По личному.
Он пристально посмотрел на меня. Как-то странно хмыкнул:
— Что так не терпится?
— Служба…
— Разве что служба… — Он вздохнул и еще раз просверлил меня взглядом. — Значит, нет времени?
— К сожалению… — ответил я, смутившись.
— Ну-ну. — Он крикнул санитарке, чтобы та попросила Аверьянову выйти во двор.
Я поблагодарил и направился к двери. Главврач сказал:
— Пожалуйста, поприветливее с больной…
— Конечно, — поспешил я ответить. И, не удержавшись, спросил: — А что?
Он пожал плечами — какой, мол, недогадливый: больных надо беречь от волнений…
Лариса встретила меня тревожными глазами.
— Здравствуй, — сказал я как можно приветливей.
— Здравствуй, Дима. Садись. — А глаза ее спрашивали: «Ты с хорошими вестями или с плохими?».
— Я тут по делам разным, и время как раз свободное… Решил проведать. Что у тебя?
— Так, нервы, говорят. — Она последний раз взглянула мне в глаза: «Больше ничего?»
— На днях заходил в библиотеку. Взял кое-что почитать. Раиса Семеновна отлично справляется. Ты, значит, не волнуйся. Выздоравливай.
— Спасибо, постараюсь… — ответила она.
— Геннадий-то Петрович каков?
— Что? Что Геннадий Петрович? — переспросила она. И я понял, что для нее не существует сейчас Геннадий Петрович и вообще этот мир далек от нее, потому что главное — нечто другое. Но что это другое?
