— Пожалуйста, на морвокзал! — заглянула в окошко женщина. — Опаздываю!
Пришлось выскочить из машины, определить чемоданы в багажник, усадить клиентку на заднее сиденье и поспешить на вокзал.
— Умоляю, скорее! — торопила женщина. — Плачу двойной тариф! И вот…
Она протянула мне забавного плюшевого тигренка.
— Не надо, — сказал я. — И так доставлю в один миг, без всякого двойного…
— Прошу вас, возьмите, — настаивала пассажирка. — Сувенир…
Вдруг она осеклась. В зеркальце я увидел ее растерянное лицо.
— Ой… Захар Петрович? — не совсем уверенно спросила она.
— Он самый, — кивнул я.
— Это был уже не первый случай, когда меня узнавали пассажиры и приходили в недоумение.
— Вы — и шофер? — все еще не верила клиентка.
— Что, газет не читаете? — усмехнулся я, занимая левый ряд, чтобы иметь возможность гнать с предельно допустимой скоростью.
— В тех газетах, которые я читаю, о вас, товарищ Измайлов, никогда не писали, — серьезно сказала женщина.
Настало время удивляться мне. На мой вопросительный взгляд она сказала:
— Конечно, вы меня не помните.
— Извините, действительно что-то не припоминаю…
— Гринберг, — подсказала клиентка. — Фаина Моисеевна.
Что-то шевельнулось в моей памяти.
— Восемьдесят четвертый год, — продолжала пассажирка, апрель. Помните? Я пришла в прокуратуру города, потому что в ОВИРе не могла добиться ни «да», ни «нет».
— Ну, конечно! — наконец-то вспомнил я растерянную, заплаканную женщину, которая много лет добивалась выезда в Израиль.
— Ну, слава Богу! — обрадовалась Гринберг. — Между прочим, вы единственный человек в больших кабинетах, который говорил со мной по-человечески. На нас все тогда смотрели как на изменников Родины, чуть ли не предателей.
— Увы, было, — подтвердил я. — К счастью, нынче отношение к эмигрантам меняется…
— Все меняется! — темпераментно проговорила Фаина Моисеевна. — Перестройка, гласность! Эти слова на Западе говорят по-русски…
— Знаю…
— Извините, Захар Петрович, но вы должны молиться на Горбачева! Впрочем — мы тоже. Когда я уезжала, мы прощались с сестрой так, как будто хоронили друг друга. Вы не поверите…
— Почему же, поверю.
Кто бы мог подумать, что буквально через несколько лет мир перевернется! Сам факт, что я свободно приехала в Союз, обняла сестру, — это уже можно спокойно сойти с ума. А что показывают по телевизору? Глазам своим не веришь! Скажу между нами: если бы тогда, в восемьдесят четвертом, была такая обстановка, я бы еще хорошенько подумала, уезжать или нет. Не считайте, что я делаю комплимент, я говорю чистую правду.
— Да, перемены есть, — отозвался я.
— Пусть их будет побольше, — пожелала Гринберг.
— Не жалеете, что уехали? — спросил я.
— Тоскую, конечно. Родина есть родина, — с неожиданной грустью произнесла Фаина Моисеевна. — Но там я нашла свое личное счастье.
— В каком городе живете?
— В Палермо.
— В Палермо? — удивился я, усомнившись на миг в своих географических познаниях.
— Да, — спохватилась Гринберг, — я вам забыла сказать что в Израиль так и не доехала. Вы, конечно, знаете, что, прежде чем добраться до страны постоянного проживания, эмигранты некоторое время сидели в Италии, под Римом? Это те, кто хотел в Америку, Канаду или еще куда. По правде говоря, я тоже ехала в Штаты. Там у меня родной дядя, совершенно одинокий. И вот, представьте себе, когда я торчала в Италии, ждала бумаги из Америки, в меня влюбился мой теперешний муж. А ведь я не молоденькая девушка.
Гринберг было лет тридцать. Самый расцвет для женщины, и бог ее красотой не обидел.
— И увез на Сицилию, — продолжала она. — Как вам это нравится?
— Очень даже нравится, — не мог не улыбнуться я ее манере разговаривать.
— Он во мне души не чает. Все уверяют, что мы прекрасная пара…
— Дай Бог, чтоб это было всегда, — пожелал я Фаине Моисеевне.
— Спасибо на добром слове, — расчувствовалась она.
Вдали уже показались портовые краны.
— Между прочим, я перед самым отъездом из Союза чуть к вам не зашла второй раз, — сказала Гринберг.
— Почему — чуть?
— Понимаете, у меня уже была виза и я боялась, что могут отобрать. А жить в отказниках — врагам своим не пожелаю!
— Извините, не понял…
Фаина Моисеевна, видимо, колебалась: открыться или нет. И наконец со вздохом произнесла:
— Меня обобрали. Буквально за три дня до выезда.
— Как? — насторожился я. — Кто?
— Работник милиции. Нагрянул поздно вечером, как снег на голову. В форме, с погонами. Предъявил красную книжечку. И знаете, что сказал? Будто бы я кое-что из дорогих вещей, имевшихся в доме, купила у воров… Нет, вы можете себе представить, чтобы мне сказать такое?!
— Ну и что дальше? — нетерпеливо спросил я.
— Я, конечно, страшно разволновалась, — продолжила пассажирка. — Зачем мне покупать у воров, когда мой первый муж, да будет ему земля пухом, оставил мне такие антикварные штуки, которые не стыдно держать в доме самого Ротшильда!.. Я о себе всегда думала, что умная женщина. Боже, как я ошибалась! Словно последняя дура, выложила перед этим милиционером все свои драгоценности. Стала объяснять, откуда что взялось. Колье и диадему носила еще прабабушка мужа. Врать не буду, но фамилию Гринберг знали в Москве и Санкт-Петербурге. Прадед моего Абраши лечил весь высший свет. А те изумрудные подвески и браслеты с амстердамскими алмазами дед мужа купил для своей жены в самой Голландии… Но особенно я дорожила перстнем, который мне надела на руку покойница свекровь, царство ей небесное… — Фаина Моисеевна тяжело вздохнула. — Но Бог с ним, что это стоит сумасшедших денег! Вы бы знали, как поступил со мной этот бандит!
— Какой бандит? — не понял я.
— Тот милиционер затолкал меня, простите, в туалет, забрал самое ценное и был таков! А что сказал при этом — страшно вспомнить!
— Что именно? — уточнил я.
— Смотри, говорит, жидовка, заявишь — не видать тебе Израиля как своих ушей!
— Фамилию милиционера помните?
— От страха я даже забыла в то время, как звать меня саму…
— А в каком звании?
— Честное слово, не разбираюсь, — призналась Гринберг. — Не то две звездочки, не то три. А может, и четыре…
— Но ведь он показывал вам удостоверение?
— С таким же успехом мог показать не мне, а стене… Вы ж понимаете, в каком я была состоянии. Два часа просидела в туалете. Стучала, кричала — никто не слышал. Хорошо, пришла сестра… Я хотела тут же позвонить куда следует, но она на коленях просила меня не делать этого. Пусть, говорит, подавится! Чтобы его детям было так же плохо, как он сделал нам!..
