Инспектор Громов после разговора с Голиковым побывал на автостанции, однако Моисеева никто по фотографии не опознал.
Голиков в последнее время спал по нескольку часов в сутки. Мысль о возможном мотиве совершенного преступления преследовала майора и днем, и ночью. Казалось бы, многое указывало на то, что произошло преднамеренное и заранее подготовленное убийство с целью ограбления. В пользу этой версии свидетельствовали и следующие соображения: рассматривая фотографии следов, оставленных преступником, Голиков обратил внимание, что тот перетаскивал труп от машины боком, делая упор на внутреннюю часть ступни, а не на пятки, что было бы гораздо более естественно, если бы он тащил тело двумя руками. У Голикова возникло предположение, что убийца волочил жертву одной рукой, так как другая была чем-то занята. И тут майору вспомнились ворсинки тика, обнаруженные на заднем сиденье и под ногтями Моисеева. Если раньше он считал, что ворсинки остались от одежды преступника, то теперь Голикова неожиданно осенило. Сверток! В машине находился завернутый в материю пакет с чем-то ценным. Если допустить, что неизвестный знал о содержимом пакета, то стремление завладеть им могло толкнуть его на убийство. А это, в свою очередь, указывает на то, что вместе с Моисеевым ехал не случайный пассажир, а человек, хорошо знавший водителя. Правда, возникают новые вопросы: что вез Моисеев и ему ли принадлежал груз?
Несколько особняком стоял вопрос о самодельном пистолете. Голиков возлагал большие надежды на вызов в милицию Серова и Тюкульмина. Однако Тюкульмин вообще не явился по повестке, а Серов, по отзыву Чижмина, держался неприязненно, озлобленно, не желал отвечать на вопросы, касающиеся изготовления пистолета, мотивируя это тем, что он, мол, «уже понес незаслуженное наказание и до каких пор можно лезть в душу». После того, как Чижмин сказал Серову, что из аналогичного пистолета убит человек и оружие до сих пор находится в руках преступника, Дмитрий заметно занервничал, но ничего к сказанному не добавил. Прощаясь, Чижмин дал Серову номер своего служебного телефона и попросил позвонить, если тот что-нибудь вспомнит или захочет сообщить. Дмитрий сказал, что ему вспоминать нечего, но телефон, поколебавшись, взял.
Странное ощущение не покидало Голикова: вроде бы все делается правильно, а конкретных результатов нет.
«Неужели мы что-то упустили из виду? – казнил себя майор. – Лежит это «что-то» на самой поверхности и удивляется: «Почему никто не обращает на меня внимания?» Нужно мне самому сходить домой к Серову, поговорить с парнем по душам, – решил Голиков, – а заодно поручить Чижмину установить круг его знакомых и выяснить причину неявки Тюкульмина в милицию».
Наступила суббота, третье ноября…
Утро обещало погоду темную, невзрачную, как съежившиеся листья на асфальтовом коврике детской площадки посреди двора. Крыши домов потемнели, мокрый шифер слился в единую угрюмую массу. Вокруг сквозило сыростью, и Баринов, открывая гараж, зябко передернул плечами.
– Доброе утро, Николай Михайлович, – послышалось сзади.
Баринов обернулся. Рядом стоял слесарь ЖЭКа, которого по непонятным соображениям все звали Никанорычем. Слесарь как-то чинил Баринову водопроводные трубы, разумеется, не бесплатно, и сейчас, очевидно, хотел услышать, что у Николая Михайловича разболтались краны в умывальниках, не сливается вода в ванной или полетел в газовой колонке змеевик.
– Привет, Никанорыч, – ответил Баринов и, взглянув на низкую пелену неба, добавил: – Погодка-то оставляет желать лучшего.
– И не говорите, Николай Михайлович, – залебезил слесарь, боясь потерять удобную тему для разговора, – это не погода, а мерзость какая-то. При такой сырости и радикулит схлопотать недолго. Чем ездить куда-то, дома посидели бы, телевизор посмотрели под рюмочку с кофеечком.
– Ничего не попишешь – дела, – высокопарно заметил Баринов, садясь за руль. – Мы с вами, Никанорыч, всепогодные.
– Это точно, – хихикнул слесарь, глядя, как Баринов выводит машину из гаража и запирает дверь. – Ну, обращайтесь, коли чего понадобится.
– Обязательно, – рассеянно ответил Баринов. Он уже погрузился в свои мысли. «Хорошо, хоть успел вечером забрать машину из ремонта. Совсем обленились, дармоеды. Да я бы за такие деньги…»
Баринов ехал в другой город к своему старому знакомому, который обещал достать нужный позарез инструмент для работы по камню.
Младший лейтенант Юрий Полосухин опять нес службу на Семеновском шоссе при выезде из города. Мечтательный по натуре, Полосухин в десятый раз рассматривал привычный пейзаж, находя в нем все новые и новые детали.
До конца дежурства оставалось меньше двух часов. Проезжающих машин было мало, немилосердно хотелось спать.
«Меньше машин – больше шансов уснуть», – подумал Полосухин, отпустив после проверки водителя грузовика, и, вспомнив виденный еще в детстве плакат времен гражданской войны, добавил вслух:
– Не спать на посту!
Вдалеке, на полотне дороги, уходящей, как казалось, вверх, со стороны города показались синие «Жигули». На ветровом стекле вовсю работали «дворники», уже можно было рассмотреть водителя. Внезапно Юрий почувствовал, что у него холодеет внутри. «Нет, – подумал он, – не может быть… Тогда ведь было темно, очень темно. И шел такой же дождь. Что делать?»
Когда «Жигули» поравнялись с постом, Полосухин уже стоял с поднятым жезлом, приказывая остановиться.
– Ваши права, – младший лейтенант наклонившись, отдал честь, не сводя глаз с владельца машины.
Баринов предъявил права, сохраняя спокойствие, хотя веко левого глаза начало слегка подергиваться.
– М-да, – протянул Полосухин, придав лицу удивительно равнодушное выражение. – Придется вам пройти на пост ГАИ, там в помещении составим протокол.
– По какому поводу? – возмутился Баринов, прикидывая в уме, не является ли вся история мелким
