— Ты счастлива? — тихо спросил Эрнест.
— Счастлива. Разве ты не знаешь?
— Люблю задавать вопросы, — ответил он. — Нравится слышать ответ, хотя я его знаю заранее.
— Может быть, как раз поэтому, — сказала я. — А ты счастлив?
— Разве ты не знаешь?
Мы тихо рассмеялись. Во влажном неподвижном воздухе проносились ночные птицы и вылетевшие за кормом летучие мыши. Когда мы причалили к берегу мелкой бухточки у Уиндемира, совсем стемнело. Эрнест помог мне выбраться на песчаный берег, и, держась рядышком, мы поднялись вверх по склону. Открыли дверь, включили свет и осмотрели дом. Мать Эрнеста потрудилась и натерла воском каждый его сантиметр, но, несмотря на чистоту, в доме было прохладно. Эрнест откупорил бутылку вина, оставленную Грейс для нас в холодильнике; мы разожгли огонь в камине и сложили перед ним матрасы с кроватей, устроив нечто вроде гнездышка.
— Фонни сегодня была на себя не похожа, — сказал он, помолчав. — Такой напор.
— Бедняжка Фонни, — отозвалась я. — Ее супружество оказалось полным провалом. Неудивительно, что она отпускала нам шпильки.
— А вот ты молодчина! — сказал он, гладя мои волосы, и это напомнило мне о сегодняшнем купании.
— Кейт вела себя замечательно, правда?
— Да, но я рад, что все позади. — Он поднялся, пересек комнату и зажег лампу. — Забыл тебя предупредить — я всегда сплю при свете. Тебе не помешает?
— Думаю, нет. А что случится, если ты заснешь в темноте?
— Не надо тебе этого знать. — Он снова забрался в наше гнездышко и крепко меня обнял. — После ранения у меня было плохо с головой, и тогда один мудрый итальянский офицер сказал, что от этого страха меня вылечит только женитьба.
— Потому что жена позаботится о тебе? Интересный подход к браку.
— Я лично понял это так: если стану беречь ее, то есть тебя, то буду меньше беспокоиться о себе. Но, возможно, это работает для обоих.
— Рассчитываю на это, — сказала я.
11
— Вряд ли нас назовешь голодающими, — сказала я Эрнесту, когда он показал мне только что написанное стихотворение.
— Может, мы и не голодаем, но в роскоши тоже не купаемся, — ответил он.
Наше первое жилье — две маленькие грязные комнатенки в доме без лифта на Норт-Дирборн-стрит, сомнительное соседство с Норт-сайд. Я ненавидела эту квартиру, но ничего лучшего мы не могли себе позволить. Жили мы на ежегодные две тысячи долларов из трастового фонда — деньги, которые завещал мне дед. Я должна была получить кое-что из денег матери, но дело тормозили юристы. Эрнест получал около пятидесяти долларов в неделю, работая для «Кооперативного содружества», но как только закончился наш медовый месяц, он ушел оттуда, — поползли слухи, что газету втянули в грязные финансовые махинации и она на грани банкротства. Эрнест не захотел быть замешанным в некрасивую историю, и я понимала почему: ведь он готовил себя к миссии большого писателя. А вот наши планы поехать в Италию казались все более несбыточными.
Убожество нашего быта угнетало больше меня, чем Эрнеста: он уходил на весь день, писал в ресторанах и кофейнях. Я же была привязана к дому — двум комнатам и ванной в конце коридора — и мало чем могла заняться. В другое время я начала бы искать работу, но я только что поменяла жизненный статус, и меня привлекала идея посвятить себя семейной жизни. Я скучала по энергетике «Домицилия», но Кейт поступила в школу журналистики в Буффало, а между Эрнестом и Кенли сохранялись натянутые отношения. Эрнест задолжал ему за жилье; это началось задолго до нашей свадьбы, но время шло, а Эрнест все больше упрямился, утверждая, что Кенли его надул. Он не платил, и Кенли прислал гневное письмо с требованием, чтобы Эрнест забрал свои вещи.
Эрнест послал в ответ грубую записку — дружбу принесли в жертву, словно она была пустяком. Я знала, в душе он переживает и раскаивается в своих ошибках, хотя ни за что не признает их. Настроение у него в те дни было препаршивое. Еще несколько журналов отклонили рассказы, и его гордость была уязвлена. Одно дело, когда он писал в нерабочее время, но сейчас он целиком посвятил себя литературе, работал с утра до вечера — и опять неудача! Что это сулит в будущем?
Конечно, и до свадьбы бывали моменты, когда Эрнест падал духом и был недоволен собой. Мрачное письмо от него могло показаться зловещим, но через несколько дней тон менялся, становился бодрее и жизнерадостнее. Однако когда живешь рядом, гораздо труднее наблюдать подобные резкие смены настроения. Когда впервые после свадьбы это произошло, я даже не ожидала, что могу так расстроиться.
Поработав днем в кофейне, он вернулся домой в ужасном виде. Лицо измученное, несчастное, глаза красные от усталости. Я, было, решила, что он заболел, но он сразу отмел мое предположение: «Я слишком много думал. Почему бы нам не погулять?»
Стоял ноябрь; было довольно холодно, но мы тепло оделись и проделали довольно большой путь к озеру. Эрнест молчал, а я не форсировала ситуацию. Когда мы подошли к берегу, сумерки сгустились, и озеро было неспокойным. Однако где-то в полумиле от берега мы разглядели небольшую шлюпку, а в ней смельчака или глупца — шлюпка явно дала течь и опасно осела.
— Что сказал бы Дарвин об этом осле? — сказал Эрнест, криво улыбнувшись.
— Ага, — обрадовалась я. — А я уж боялась, что никогда больше не увижу твои белоснежные зубы.
— Прости. Не понимаю, что со мной. — Он обхватил голову руками и вздохнул. — Черт бы ее побрал! — яростно прошептал он и с силой ударил кулаком по лбу.
— Эрнест! — вырвалось у меня, но он повторил удар.
А потом вдруг заплакал, или мне показалось, что заплакал: он спрятал лицо в руках.
— Пожалуйста, объясни, что с тобой, — просила я. — Расскажи мне все.
— Сам не знаю. Я развалина. Прошлую ночь я не сомкнул глаз.
— Может, ты раскаиваешься, что женился? — говоря это, я старалась заглянуть в его глаза. — Если так, я пойму тебя.
— Не знаю. Я какой-то потерянный. — Он вытер глаза рукавом шерстяной куртки. — Мне снятся кошмары, и они — сама жизнь. Я слышу огонь миномета, чувствую, как кровь течет по ступням. Просыпаюсь в поту. Я боюсь засыпать.
Я ощутила прилив материнской любви; захотелось крепко его обнять и держать в своих объятиях, пока из его сердца не уйдет холод.
— Пойдем домой, — сказала я.
Возвращались мы в полном молчании. Дома я сразу же отвела Эрнеста в спальню и раздела, как раздевала меня мать, когда я заболевала. Потом туго обмотала плечи шерстяным одеялом и стала с силой
