— Слушай внимательно. Будешь слушать, а?
— Честное пионерское, папа!
— Что, что?
— Если чуть повернусь, пусть превращусь в осла!
— Вот ты какой — прыг-прыг, скок-скок! Силы много, а в голове ничего нет. Что плетешь, слышишь? Сперва пионерское слово и сразу осла-ишака вспомнил. Э-эх, мальчик мой из племени униженных!
Глаза у отца были потухшие, руки опущены. Так печален был отец, что мальчик готов был уйти, убежать, только бы не мучить его больше. Но отец говорил… Медленно текли слова:
— Вот я, вот ты… Мой отец и отец деда — наши деды и прадеды жили бедными, униженными. Это род наш такой, племя такое — племя униженных. Я не учился. Ты в школе грамотным стал, книжки, газеты можешь читать, а что с того? Что, Ракмат-Дардаке? Не верю, теперь уже совсем потерял надежду, что станешь лучше и счастливее меня. Видно, рок наш такой. Кто родился в бедности и унижении — такими и детей своих вырастит. От судьбы не уйдешь…
С недоверием и тоской смотрел мальчик на отца. Никогда еще не слышал таких слов, непонятны были они ему. Он знал отца сильным, крепким, выносливым, работящим. Может, заболел? Скорей всего, старится отец, говорит сам не знает что. Вот закрыл лицо грубыми своими руками с набухшими жилами. Уж не плачет ли он? Разве могут мужчины плакать?
Из рассуждений о племени униженных только и понял Дардаке, что деды и отцы из их рода скверно жили и тяжело. «Но мы ведь не плохо живем, — хотел было сказать мальчик. — Мы совсем не плохо живем, папа. Ты со мной добр и ласков, и мама меня любит, товарищи мои со мной играют, в школе учат учителя, и никто меня не бьет. Ты, папа, безграмотный — можешь делать только простую, грубую работу: пасешь коров или возишься с кирпичами. Много еще таких темных и необразованных дехкан. Но я, твой сын, учусь и буду учиться, а потом пойду работать… Я знаю, чего хочу: вот исполнится мне четырнадцать лет, окончу семь классов и пойду на курсы трактористов. Трактористам хорошо платят. Деньги им дают и зерно, а те, что работают на свекловичных полях, получают еще и сахар, вкусный сладкий сахар. Сейчас у меня рваная одежда, но я вырасту и куплю сапоги и костюм. Я рубашку смогу купить и шляпу, как у председателя. И тебе куплю, папа. Ты будешь сидеть дома и отдыхать. А сейчас ты просто очень устал. Приляг, поспи, милый папочка, разломанную стенку коровника я и сам могу достроить…»
Дардаке не сказал всего этого, только подумал. Мальчик еще не научился так долго и так свободно говорить. Он понимал, что такое усталость, голод, холод, болезнь, старость, слабость, но сегодня отец заговорил о тукyме — униженности, а этого слова мальчик понять не мог и не знал, что пророчит ему его отец. Что за угроза слышится в его словах? О какой «судьбе» он предупреждает? Какой такой «рок» над ними висит? Сказка это или правда?
Холодные вечерние тени ложились на землю, давно уже мальчишки разошлись по домам, а Сарбай с сыном все еще сидели у старого коровника. Хотел один сказать, хотел другой утешить, но слов им не хватало и не было способности выразить свои опасения и свою ласку иначе, как это делают с давних- предавних времен кровно близкие люди: они прижимались друг к другу и поглаживали друг друга и так вместе заснули, и тут их нашла Салима-апа[5]. Постояла перед ними, скрестив руки на груди, посмеялась над мужем и сыном, а потом растолкала и повела ужинать.
Светлым солнечным утром, поднявшись с кошмы, Дардаке козлом поскакал к открытой двери, как вдруг услыхал, что на улице кто-то громко говорит. Ему даже показалось, что это учитель читает вслух какую-то книгу. Мать приложила палец к губам, шепнула сыну:
— Тихо веди себя. Финагент приехал.
— Опять? Что он хочет, мама? Разве не знает, что нет у нас ничего?
Он выглянул и увидел обутого в чистые сапоги, одетого в коричневый вельветовый костюм высокомерного усатого дядьку. У этого приезжего поверх костюма был еще надет темно-синий плащ. Волнистые поля шляпы свисали над его круглым лицом. На правую руку он накрутил ремень туго набитой кожаной сумки. Он небрежно помахивал сумкой и, задрав голову, цедил слова. Говорил и говорил, а отец, ссутулившись, стоял перед ним в чепкене и молча глядел на свои разбитые сапоги. Тут из-за угла соседнего дома появился еще один человек. Увидев его, отец Дардаке вздрогнул и еще больше съежился. Новый этот, совсем здесь не известный человек, молодой и румяный, был в синей шинели и в фуражке с красным околышем. На плечах у него блестели погоны с двумя золотыми звездочками…
И Дардаке понял: уже вчера отец знал, какие к нему собираются гости. Вот почему был таким невеселым и удрученным, вот почему вспомнил о несчастных предках.
Мальчик в два прыжка очутился возле отца, прижался к нему, обнял его. Отец недовольно на него взглянул, а финагент так дернул плечом, будто его овод ужалил. И только молодой лейтенант милиции улыбнулся краем глаза.
Обратившись к лейтенанту, финагент сказал:
— Видишь, какой труд у нас. Адские муки переносим, чтобы получить с неплательщиков. Терпение лопнуло, сил больше нет уговаривать. Будем описывать имущество, товарищ начальник. Обыск нужен.
Дардаке вопросительно посмотрел на отца. Лицо Сарбая окаменело. Салима-апа, худенькая, верткая, выбежала из дома, загородила руками вход. Казалось, сейчас закричит.
Но только вертела головой, поглядывая то на одного, то на другого.
Лейтенант прошелся туда-сюда, заметил, что из окон соседних домов смотрят и в воротах стоит народ. Слишком он был молодой, нерешительный. Посмотрел на седого Сарбая и тихо спросил:
— Что, правда не хотите платить? Государство, знаете, не может бесконечно ждать.
Финагент сердито махнул рукой:
— Что его спрашивать? Разве не видишь — упорный неплательщик. Молчит и молчит. Спит, что ли? Попробуй добиться. Из камня легче воду выжать…
И тут наконец Сарбай, поклонившись лейтенанту, заговорил:
— Ой, братец начальник! Если нет, где взять, а? Копейки колхоз не дает. По трудодням что получили? Нет денег, совсем ничего нет. Пусть осенью придет, пожалуйста. Разве отказываюсь? Все отдам.
Тонким, женским голосом говорил Сарбай. Мальчик смотрел на него, слушал. Может, это и называется «тукум» — униженный? Отец на бабу старую стал похож.
Прижав руки к груди, Сарбай повторял одно и то же:
— Отдам, все налоги осенью отдам, правду говорю…
— Ай, Сарбай-ака![6] — с досадой воскликнул финагент. — Теперь конец месяца, завтра сдаю в банк последние сборы. А там надо отчитаться перед райфо. Если постараешься, найдешь, чем заплатить. Хочешь, чтобы я по твоей милости лишился службы, а? Десять лет работаю, премии получал. Из-за тебя все должен потерять, так? Для меня лучше, если прямо скажешь… Вот в присутствии начальника скажи: «Отказываюсь платить государству свои недоимки». Мне лучше будет — уговаривать не надо. Есть власть. Пусть власть решает, что с тобой делать.
Нет, Сарбай не мог так сказать. Он с испугом посмотрел: как мог подумать финагент, что он хочет отказаться выполнять законные требования государства!
— Заплачy, заплачy, а сейчас поверь мне в долг… Эх, если бы…
Он не договорил, слезы покатились по его щеке. Молодой лейтенант не выдержал, дернул финагента за рукав:
— Пошли! А вы, аксакал, пасите свой скот. Работайте…
Сарбай, легким движением оттолкнув сына, кланяясь, пошел провожать лейтенанта и финагента. Лейтенант сел на лошадь и ускакал. Финагент не ушел.
— Ладно, — сказал он тихо, — я за тебя, Сарбай-ака, сам уплачу налог… Ты ведь пасешь коров, так? Ты мне осенью телку отдашь. Обещаешь, да?
Старик быстро закивал. Он на все был согласен. Как говорится, пока опустится топор, колода отдыхает. Получил передышку — и слава богу. А осенью… кто знает, что там будет осенью!
Когда финагент наконец ушел, мальчик, потрясенный увиденным и услышанным, спросил отца:
— Как же так, папа? Ты шкуру быка носил, мясо носил, масло тоже сдавал. И шерсть. Помнишь, мы покупали у соседей шерсть, и ты ее отдал заготовителям. А теперь деньги просят у тебя. За что, папа?
— Как за что? Земельный налог, культналог, заем, самообложение. Картошку сажал, просо сеял на
