Бессердечная Аманда

подчеркивавшее наготу их розовых тел. Рудольф выпрямился; лицо его исказилось зловещей ухмылкой. Он взял Генриетту за руку и увлек ее обратно к кабинету, где можно было говорить вслух. При том хаосе, в который пришли его мысли и чувства, он не придумал ничего лучше, как сказать ей, что подслушивать и шпионить – это, конечно, увлекательная игра, но не стоит переходить границы. Ее мама и Лили, по- видимому, заняты чем-то, смысл чего им, сторонним наблюдателям, непонятен. Или она видела еще что- нибудь? Генриетта покачала головой. Он погладил ее по голове и отправил играть до ужина в ее комнату, в надежде на то, что Луиза все же не забудет про ужин.

Забыть обо всем и вернуться к прерванному на полуслове предложению он уже был не в состоянии. Его голова звенела от тревоги. Господи, что это еще за новость? Главное – не спешить с выводами, внушал он себе, главное – осторожность. Но он понимал, что возможных выводов не так уж много. В одно мгновение на него обрушилось несчастье, перед которым бледнели все муки и неприятности прошедших лет, вместе взятые. Он принялся высчитывать, как часто Лили сидела («сидела»!) с Луизой в ее комнате. Получалась жуткая картина. Он никогда не присоединялся к их многочасовым посиделкам; не только потому, что не мог терпеть Лили, но и из-за своего наивного простодушия. Впрочем, понятие «простодушие» он тут же счел неуместным: простодушен тот, кто не видит возможной, вероятной опасности; тот же, кто в июле не готовится к снежной метели, не простодушен, а всего-навсего нормален. Главное сейчас – не совершать необдуманных шагов; когда вокруг тебя рушится мир, главное – сохранить трезвый рассудок. Что было бы, если бы он резко распахнул дверь? Они бы уставились на него, раскрыв рот, а потом та из них, которая первая пришла бы в себя (наверняка Лили), поведала бы ему какую-нибудь дешевую историю о сути происходящего. Или нет, они бы упрямо молчали, они бы возненавидели его и впредь были бы осторожней. Или еще проще: ничего бы вообще не произошло – дверь, разумеется, была заперта на ключ. «Да?» – спросила бы Луиза через дверь, он сказал бы, что ему нужна книга с ее полки (за спиной злорадно хихикающая Генриетта), и та ответила бы, да-да, сейчас, и они бы лихорадочно оделись, открыли дверь, он вошел бы в комнату, где уже не было бы никаких следов преступления, и трясущейся рукой взял бы с полки какую-нибудь книгу.

Точно в срок – секунда в секунду – Луиза позвала его ужинать (не иначе, они себе поставили будильник!), но Рудольф отказался, сославшись на отсутствие аппетита. Он не хотел выяснять отношения с Луизой при свидетелях – не из деликатности, а просто опасаясь, что будет чувствовать себя скованным. Он еще плохо представлял себе, в какие формы выльется его ярость: было недостаточно просто потерять самообладание – нужны еще соответствующие слова. Но вскоре он решил, что приступ бешенства не следует готовить слишком тщательно, иначе он потеряет взрывную силу; хороший взрыв ярости и длительная подготовка плохо сочетаются друг с другом. Когда Лили ушла, он подошел к двери комнаты Луизы и уже готов был распахнуть ее, но в последнюю секунду повернулся и ушел: это была не его стихия – разыгрывать бурные семейные драмы.

Потом, лежа рядом с ней в постели, он спрашивал себя: было бы для него предпочтительней узнать о связи Луизы с мужчиной? Пожалуй, нет, но это не принесло облегчения – это все равно что сообщить пострадавшему от несчастного случая, что ему ампутируют не правую, а левую ногу. Луиза как ни в чем не бывало, с лесбийским равнодушием лежала рядом с ним и читала книгу. Это усилило его ярость, это казалось ему еще одним, дополнительным обманом. Он попытался представить себе ее лицо, если бы она застала его с мужчиной – мысль сама по себе невыносимая. Может, он сам во всем виноват? Может, причина заключается в том, что его любовные силы пошли на убыль, чего он сам, в отличие от нее, не замечал? Может, это все-таки его возраст? Нет-нет, так дело не пойдет, еще чего – чтобы жертва сама искала для преступника смягчающие его вину обстоятельства!

Тоном, даже ему самому показавшимся фальшивым, он наконец спросил ее, как они пообщались с Лили. Как всегда, ничего особенного, небрежно ответила Луиза, не осознавая чудовищности своих слов. Чем же они занимались все это время? Но она была увлечена чтением и явно хотела, чтобы он поскорее от нее отстал: Чем еще можно заниматься, когда нечего делать? Болтали. Бабские разговоры. Пили вино, курили. Разумеется, в окно – чтобы, не дай бог, не заругался строгий хозяин, если случайно войдет в комнату. И все? Она захлопнула книгу и посмотрела на него – с чего это он вдруг так заинтересовался тем, до чего ему никогда не было дела? Ну, хорошо: Лили все же рассталась с журналистом Хунзиккером, или он с ней; во всяком случае, они больше не встречаются; дочка Лили совершила свои первые шаги в мире эротики – с мальчишкой из параллельного класса; брат Лили в десятый раз подал документы на выезд и в десятый раз получил отказ. Ну что, интересно?

Время, отпущенное на взрыв эмоций, ушло, теперь ему оставалась лишь управляемая реакция. «И все?» – повторил он свой вопрос. «Какого черта?» – недоуменно уставилась она на него. Что ему от нее надо? Он что, записался в инквизиторы? Времени на колебания и раздумья не оставалось. Поскольку все равно надеяться на то, что Генриетта будет вечно хранить молчание, было глупо, он коротко и трезво рассказал историю с замочной скважиной. Я отчетливо вижу перед собой эту сцену в постели, но уже не могу воспроизвести слова; в моей памяти остались какие-то разрозненные фрагменты, которые не помогают, а, наоборот, только мешают реконструировать разговор.

Луиза расхохоталась (нервно? истерически? мелодраматически? – я уже никогда этого не узнаю, мне остается лишь заново решить это для себя). Расхохоталась, как будто услышала неприличнейший и в то же время остроумнейший анекдот. Во всяком случае, очень громко. Казалось, она смеется, чтобы выиграть время. Рудольф подавил в себе желание спросить ее: какую же ложь она приготовила ему на этот раз? Потому что это дало бы ей повод для оскорбленного молчания. Ее честолюбивый ум, подумал он, не позволит ей выдать какую-нибудь неправдоподобную чушь. И он не ошибся. Лили пригласили на свадьбу, сказала она наконец, а надеть ей нечего. Он же сам знает, что наряднее джинсов в ее гардеробе ничего нет. Денег у нее тоже не густо. Вот они и открыли шкаф и устроили демонстрацию мод. Лили перемеряла все ее тряпки и в конце концов выбрала светло-зеленое платье с розовыми рукавами.

Рудольф удивился, обнаружив, что уже почти не испытывает желания противоречить ей. Он вдруг почувствовал себя безучастным слушателем; волнение его пропало без следа. Его сменил не покой и облегчение, как этого можно было бы ожидать, а равнодушие. Раньше он, может быть, и поверил бы Луизе, но теперь он находился в том состоянии, когда никакая достоверность уже не может помочь. Он даже не стал спрашивать, зачем для этой «демонстрации мод» понадобилось раздеваться и ей. Он смотрел на нее, как на какое-то совершенно чужое существо, удивленно, словно на механическую куклу, которая вдруг начала двигаться, хотя ее никто не заводил.

Неужто он и в самом деле подумал, что у нее, что-то было с Лили, которая помешана на мужчинах, спросила она с веселой усмешкой (хихикая?). Неужели это как-то увязывается с ее образом, который сложился у него за эти годы? А если бы он в один прекрасный день пришел домой и обнаружил, что из ящика его стола исчезли деньги, – он тоже поверил бы своим глазам и решил, что это она их украла? Неужели груди Лили в ее руках или рука Лили у нее между ног – вещь не настолько непредставимая, что лучше сломать себе голову в поисках более логического объяснения увиденного, чем, зажмурившись, без оглядки удариться в подозрения? Рудольф молча лежал на спине, не пытаясь защититься от обрушившегося на него камнепада слов. Она, наверное, подумала, что он просто не находит подходящих слов для извинения, и решила помочь ему спуститься с высокой скалы подозрений: она взяла его руку и положила себе на живот. Прошло несколько секунд. Так и не дождавшись никакой реакции с его стороны, она сказала: что до нее, то – пусть все остается по-старому. Он высвободил руку и сказал, что это самое бессмысленное из всего, что он когда-либо от нее слышал. Примерно на этом месте и кончалась новелла – описывать процедуру расставания мне показалось излишним.

Предложение (Станислаус)

Сентябрь 1987 г.

Похоже, я сегодня влюбился. Надо разобраться. Вот уже четыре года я торчу на передовой линии свободы; может быть, это своего рода награда за мою стойкость? Во всяком случае, до сегодняшнего дня я не увидел в Восточном Берлине ничего такого, что хотя бы приблизительно могло бы сравниться по силе воздействия с Амандой. Теперь я сразу вспомнил, что мне о ней уже давно все уши прожужжал один коллега – Макс Камински из Рейтера. Но поскольку Камински от любой женщины бросает в жаркий пот, я не особенно обращал внимание на его восторги.

Она открыла дверь. Такого роскошного зрелища я никак не ожидал. После слишком долгой паузы я