Боксер

холодным взглядом. И Кеника он ругал ни за что ни про что. Да и поездки к Марку становились для Арона все обременительней. Он стал ездить туда реже, а если и приезжал, то ненадолго. Днем любимым местом стала для него постель, никому не открывать, ничем не заниматься, ни о чем не думать, но как сделать так, вдруг спрашивает он, чтобы ни о чем не думать? Встав с постели, Арон утешал себя, что незаменимых людей не бывает, стало быть, и Паула не может быть незаменимой. Эти Паулы сотнями бегают вокруг, а в городе, где живет он, так и вовсе тысячами. Арон мотался по городу и предпринимал отчаянные попытки защитить себя. Пока однажды вечером не наткнулся на бедную женщину, чья готовность, как он говорит, и чья нищета слились воедино, и привел ее к себе. Но понадобилось всего лишь несколько минут, чтобы он уяснил разницу между Паулой и этой женщиной. Арон заплатил ей сполна и отослал. Всю сумму во имя справедливости, говорит Арон, ибо эта женщина была не виновата, что у него переменились намерения.

Наведался он и в «Гессенский погребок», чтобы там напиться. Напиться, конечно, можно было и дома, но ему хотелось побыть на людях. Его приветствовали и вообще встретили с уважением, ибо все знали, чем он занимается у Тенненбаума. Кто-то сообщил ему, что его друг Кеник заболел и врач прописал ему постельный режим — что-то такое с почками.

Арон уселся в задней комнате, где собирались люди Тенненбаума, но скоро его начали тяготить любопытные взгляды и бесполезные вопросы. Да и вообще вся эта задняя комната показалась ему какой-то идиотской, все это сидение там, которое только и свидетельствовало о принадлежности к определенному клану. Он перебрался в переднюю комнату, в зал, где играли в бильярд и бывали обычные посетители. Те, кто сидел в задней комнате, сочли это чудачеством и лишь пожали плечами.

Арону пришлось заключить своего рода соглашение с хозяином, потому что ассортимент спиртного для задней комнаты был куда больше. Хозяин боялся завистливых глаз. Отчего это ему можно, а мне нет? Арон же решительно не желал отказываться от коньяка, и они уговорились, что он будет пить из особых рюмок, по которым нельзя определить, что туда налито.

Но из каждой рюмки на него смотрела Паула, и лишь очень редко он узнавал лицо Лидии, вернее сказать, вообще никогда. По большей части Паула смеялась, хотя в миг разлуки у нее был очень серьезный вид, а смеялась она потому, что радовалась предстоящей встрече с Вальтером. Или она поворачивалась к Арону спиной и уходила, непрерывно уходила. Один раз он даже разбил из-за этого полную рюмку. Хозяин подошел, вытер и сказал: «Жалко».

В другой раз хозяин шепотом обратил внимание Арона на то, что он в полный голос разговаривает с самим собой и упоминает при этом такие подробности, которые никоим образом не могут быть предназначены для чужих ушей. Арон поспешно расплатился и сразу ушел домой; теперь, когда он сидел над книгами либо ездил к Марку, в ушах у него все время звучало хихиканье, сопровождавшее его до самых дверей. Но все же он заявился в погребок на следующий день и месяцы подряд приходил вскоре после открытия одним из первых, месяцы подряд уходил одним из последних, и это, конечно, бросалось им в глаза. Ему передали записку, где его просили при первой же возможности наведаться к Тенненбауму.

— Мне рассказывали, — начал Тенненбаум, — что вы проводите в погребке целые дни.

— А разве это запрещено?

Упрек Тенненбаума показался Арону наглым, как и записка. Он постарался прийти к Тенненбауму вполне трезвым, и это его тоже раздражало.

— Разумеется, не запрещено, — отвечал Тенненбаум, — но вы не можете отказать мне в праве тревожиться по этому поводу.

— Тревожиться за меня или за баланс?

— За вас, господин Бланк, и за него тоже.

Тут Арон попросил господина Тенненбаума не докучать ему своими заботами, человек он совершеннолетний и достаточно взрослый, чтобы вести свою личную жизнь как ему заблагорассудится. Вот счетные книги — это уже другое дело, вот об этом он готов говорить в любой момент.

— Вы заметили какие-нибудь упущения?

— Пока нет, господин Бланк, пока нет. Но боюсь, что это уже не за горами, если вы и впредь будете вести себя подобным образом.

— Тогда разрешите сделать вам следующее предложение: когда заметите, можете снова вызвать меня. Согласны?

После этого визита Арон спросил себя, не стоит ли ему поискать другой трактир, но так и остался в погребке. Во-первых, с коньяком в других местах были трудности, а во-вторых, перемена означала бы, что он подчинился Тенненбауму и прячется от него. И вот он снова сидел в переднем зале с твердым намерением не разговаривать с самим собой. Паула по-прежнему смеялась либо уходила от него, и Арону пришло в голову еще одно объяснение ее удивительной скрытности. Она, например, никогда не разговаривала с ним про свою работу в «Джойнте». Хотя Арон был абсолютно уверен, что эта работа не оставляет ее равнодушной, это он заметил еще при первой их встрече, когда стоял перед Паулой в роли жалкого просителя. Более того, Паула была просто создана для сердечного участия, в мгновение ока она проблему каждого клиента делала своей собственной, такой уж был у нее характер. Но ни слова, ни звука об этом.

Потом, как рассказывает Арон, у его стола появился Оствальд. Арон поднял глаза, когда с ним заговорил незнакомый человек:

— То, что вы пьете, недурно выглядит.

— Оно и на вкус не хуже.

— Охотно верю.

Человек сел за его столик, залпом осушил до дна рюмку, которую принес с собой, и передернулся от отвращения. Арон знал, что этот напиток называется алколат. В передней комнате все пили алколат, но он его ни разу не пробовал. Человек крикнул хозяину:

— Принесите-ка еще одну рюмочку этой отравы!

Сначала он показался Арону не слишком симпатичным из-за своей развязности. Человек, который громко говорит, наверно, и без всякого алколата, человек, который желает, чтоб на него смотрели, а уж смотреть на него, по словам Арона, было сомнительным удовольствием. Оствальд представлял собой прямую противоположность тому, что называется красивый: лет примерно шестьдесят или чуть поменьше, долговязый, тощий, узкий венчик волос обрамлял лысину. Посреди лысины светился красный рубец, похожий на петушиный гребень. Серая кожа висела глубокими складками, как это бывает у людей, которые за короткий срок потеряли половину веса. Всего лучше был, пожалуй, его костюм, единственный, который Арону вообще довелось на нем видеть. Арон не сомневался, что с минуты на минуту этот человек попросит помочь ему получить такой же красивый напиток, и потому уже приготовил подходящий ответ.

— Почему вы так враждебно на меня смотрите? — спросил Оствальд. — Вы же только что мне улыбались.

— Я вам улыбался?

— Разумеется. Иначе я ни за что бы не осмелился сесть за ваш столик. Вдобавок вы производите впечатление человека, с которым приятно поговорить.

Арона смутил этот комплимент, он вообще не мог припомнить, чтобы кто-нибудь когда-нибудь сделал ему комплимент, относящийся к его внешности. Взгляд его стал приветливей, слова незнакомца прозвучали вполне скромно, почти смиренно, вдобавок он так убедительно объяснил, почему предпочел общество Арона обществу остальных гостей. А вот просьба насчет коньяка до сих пор не прозвучала, может, Арон все-таки был не прав?

— Вы ошибаетесь, — сказал он, — ну что я могу иметь против вас?

Оствальд улыбнулся, словно и сам не знал ответа, подошел к стойке и принес себе выпить, потому что хозяин к нему явно не торопился. Когда он вернулся, Арон предложил ему сигарету. Оствальд взял ее, ничуть не удивившись, хотя сигареты до сих пор шли на вес золота, потом представился и сказал:

— Последние несколько дней я часто вас здесь вижу. А как у вас получается, чтобы хозяин давал вам коньяк? — вдруг спросил он. — Ведь это же коньяк у вас в рюмке? Я сюда начал ходить много раньше, чем