стал пыткой, и обрекать себя на новые мучения он не хотел. Во всяком случае, пока не кончится ночь. Пока солнце не выжжет угрозу очередного жуткого сна.
Он отвернулся от кувшина с виски и потер лицо руками. Как же он жалок! Закоренелый пьяница, проводящий дни в хмельном забытьи.
По какой-то непонятной причине страшные сны приходили к нему только ночью. Если бы он мог продержаться до рассвета. Всего два часа, и он отдохнет. Но он так измотан… до мозга костей… до самых глубин души.
Невилл огляделся, стараясь не закрывать глаза, и сосредоточился на огоньках масляных ламп. Подошел ближе, обхватил ладонями раскаленный стеклянный корпус и держал, пока хватало сил вынести боль.
— Ад и проклятие! — выругался он, отдергивая руки и тяжело дыша. Проклятие, он обжегся! Но боль не даст уснуть, а там и солнце поднимется над восточным горизонтом. Это сейчас важнее всего. Он мог вынести физическую боль. Но воспоминания и кошмары…
Невилл рывком отдернул темно-красную штору с бахромой, закрывавшую выходившие на восточную сторону окна. Потом повернул кресло к окну и со стоном упал в него.
— Еще два часа, — твердил он себе. — Всего два часа. Он тер ладони о подлокотники, наслаждаясь болью, той самой болью, которая не даст заснуть. Ставшей залогом его безопасности.
Но стрелки высоких часов двигались еле-еле. Слишком медленно.
Наконец он услышал четыре удара и звон колокольчиков, возвещающих четверть пятого. Первый робкий лучик прокрался к горизонту: сцена, которую он наблюдал каждый день с тех пор, как вернулся с чертовой войны.
Но его веки постепенно тяжелели и опускались. Голова склонилась набок, и сон, как истый враг, подкрался незаметно, окутал его толстым одеялом и задушил последние проблески сознания. Мягкий. Обманчивый. Смертоносный.
И тут началась перестрелка: острая боль от вонзившейся в ногу пули, леденящие душу вопли людей, атакующих и погибающих.
— Нет! Нет!
Он дернулся, вскочил с кресла, пытаясь унять грохот заколотившегося сердца.
— Нет!
Умом он понимал, что это лишь сон, тот самый кошмарный сон, который никак не оставлял его в покое. Но это значения не имело. Сейчас это сон. В прошлые ночи это тоже был сон.
Который когда-то был реальностью.
Он снова пригладил волосы дрожащей рукой и потер ладони о колючую щетину. Но боль была ничтожной по сравнению с той, что терзала его душу. С него достаточно. Больше он не вынесет.
Если даже спиртное не может дать ему покоя, что же остается?
Он шагнул к письменному столу и дернул на себя нижний ящик. Там, среди медалей и благодарностей от командования, лежали два пистолета и резная деревянная шкатулка с порохом и патронами.
Он порывисто схватил шкатулку и пистолет. Пора покончить с этим раз и навсегда.
Зарядил пистолет и оглядел ярко освещенную комнату. Нет, не здесь. Он не может сделать это в отцовском кабинете. Это оскорбит память его любимых родителей. Они заслуживали лучшего.
Поэтому он распахнул высокие стеклянные двери и вышел на восточную террасу, сжимая оружие. Рука бешено тряслась.
Он уставился прямо перед собой и дождался, пока на горизонте появятся знакомые очертания конюшни, а за ней — и крыш коттеджей.
С каждой минутой все отчетливее проступали силуэты зданий, деревьев и заборов. Силуэты. Знакомые с самого детства. Его дом. Дом, который он не мог покинуть.
И тут его неожиданно осенило.
Утро настало.
Ночь прошла.
Он со всхлипом рухнул на колени, и выпавший из рук пистолет ударился о рододендрон в кадке.
Ночь прошла.
Он не знал, сколько простоял здесь с опущенной головой, содрогаясь от бесслезных рыданий. А когда выпрямился, между холмами уже показался мутный краешек солнца. Теплый луч лег на его лицо. Теперь можно уснуть. Можно лечь в постель и впасть в желанное забытье.
Он поковылял обратно в кабинет, забыв о пистолете, забыв об открытом окне. Налил полный стакан виски и, распахнув дверь, слепо вывалился в холл. Оказавшись наверху, в спальне, он раздвинул шторы и снова воззрился на медленно плывшее по небу солнце. Послышался крик петуха. Скоро деревня оживет. Ткачи и красильщики примутся за ежедневную работу. Пастухи отправятся на поля, дети — в деревенскую школу, и юный Эйдриан вместе с ними.
Он увидел Отиса, главного конюха, шаркающего по гравийной дорожке к конюшне. Отис, как и многие другие слуги, работал в Вудфорде больше сорока лет.
Невилл провел рукой по глазам.
Он не заслуживал их верности. Не заслуживал преданности, восхищения и оказанной ему чести. Однако окружающие предпочли не видеть его ничтожности, его подлости. А он слишком труслив, чтобы сказать им правду.
Он содрогнулся и уставился на блестящий ломтик солнца. Закрыл глаза, прикончил содержимое стакана и снова взвалил на себя обязанности. Нужно потолковать с Отисом и его сыном Бартом насчет лошадей, которых они собрались выставить на нынешние скачки. Позже необходимо встретиться с главным плотником насчет овечьих загонов. Да, и не забыть еще раз потолковать со старым Хэмилтоном о возможности сдать в аренду пустующие пахотные поля и луга на другом берегу реки.
Но не сейчас. Не сейчас.
Сейчас ему нужно поспать. Он пережил момент безумия и снова сумел выжить. Теперь нужно оглушить мозг виски и наконец исчезнуть во мраке сна, такого глубокого, что никакие кошмары больше его не потревожат.
Оливия сунула журнал в саквояж и отступила, позволив одному из слуг поднять его и унести. Они провели два хлопотливых дня в Ноттингеме, готовясь к путешествию в Донкастер, а оттуда — в Шотландию. Натянув серые лайковые перчатки, она глянула на сестру:
— Хотелось бы, Сара, чтобы ты передумала и поехала с мамой и со мной.
Сара негодующе вздернула нос:
— И наблюдать, как матушка подобно глупой гусыне выставляет себя напоказ перед этим Арчи. Лордом Холдсуэртом, — поправилась она, подражая голосу матери. — Спасибо, но нет.
Оливия покачала головой:
— Ты возражаешь именно против лорда Холдсуэрта? Или против любого мужчины, снискавшего симпатию нашей матери?
Сара склонила голову набок и прижала палец к подбородку.
— Посмотрим… — саркастически протянула она. — Какой же ответ мне дать? Что, по моему мнению, он слишком молод для матери и что лучше бы тебе обратить на него внимание? Или со слезами признаться, что мне не нужен никакой отец?
Она гордо вскинула подбородок, превратившись на минуту в олицетворение капризного неодобрения.
Но Оливия успела заметить промелькнувшую в глазах сестры боль и, подбежав ближе, обняла ее. Сначала та попыталась вырываться. Но вскоре обмякла, словно обессилев.
Оливия погладила ее по спине:
— Бедная Сара. Я знаю, как сильно ты тоскуешь по отцу. Я тоже по нему скучаю.
— А вот она — нет, верно? Ей не терпится снова выйти замуж. Тогда она окончательно забудет об отце и обо мне.
— Нет, Сара, нет. Она никогда так не сделает. Ты забываешь, что мы с Джеймсом уже были в подобных обстоятельствах. Она не забыла нас, выйдя за твоего отца. Наоборот, наша жизнь стала куда
