Если она совсем разрыдается, это будет беда. Все лицо намокнет. Не будет возможности вытереться. Придется глотать собственные сопли. «Сукины дети. Идите, идите уже сюда, сукины дети», — бормотала она. Она не хотела кричать. У нее стучали зубы, ко проклятия помогали ей. Дрожь стала проходить. Она повернулась на спину, попыталась поднять руки и как-нибудь вытереть лицо о мешок. Это ей не удалось, но мешок сдвинулся на несколько миллиметров. Она предприняла попытку что-либо разглядеть, увидела белую рубашку, свою грудь. Большая победа. Наверное, у нее получится сесть, подумала Мелисандра. Ее стало меньше тошнить. Ей что-то вкололи, это точно. Она постаралась вспомнить ощущение прикосновения шприца, укол. Смутно что-то припомнила. Она стала двигаться, поднимая ноги, поджимая их к груди, раз, два, раз, два, продолжала раскачивать ногами, пока не просчитала движение. Она села, положила голову между коленями. Ощущение объятия попало в точку. Она еще больше успокоилась. Ничто так не способствует отчаянию, как бездействие. Ей надо чем-то занимать себя. Сейчас надо найти стену, чтобы прислониться к ней спиной. Комната должна быть маленькой. Пол был неровным. Темнота — не абсолютной. Где-то, наверное, было окошко, по крайней мере, какое-то отверстие в стене, из-за которого в комнате был полумрак. Она слегка нагнулась, двинула ягодицами, раз, два, раз, два, сделала пару маленьких прыжков. Она спасется. Она не знала как, но она спасется, — нашла стену, прислонилась к ней, чтобы передвигаться прыжками, раз, два, раз, два, пока не пропрыгала таким образом со всех сторон всю крохотную комнатенку. Она была прямоугольной. Ориентация в пространстве показалась ей важной. Теперь она знала, где находилась холодная дверь из алюминия или меди. Она передвигалась таким образом, пока не поняла, что находится посередине противоположной стены. Успех. Маленькая победа. Она совсем перестала обращать внимание на мешок. Снова поместила голову между коленями. «Пусть они придут, Боже мой, ради Бога, пусть придут». Ничего не было слышно. Джинсы сзади были влажными, возможно, они даже порвались. Она больше не знала, чем занять себя, начинала испытывать жажду и желание помочиться.
Глава 32
Рафаэль проснулся от детского плача. Вера подняла ребенка из колыбели, села с ним и прислонила его к своей груди. Лежа на кровати, он какое-то время наблюдал, как она неоднократно пыталась предложить ребенку свой сосок.
— Вера, Вера, — сказал он. — Тебе не кажется, что ты слегка преувеличиваешь. Дай ему молока. Он голоден.
— У нас дома жила маленькая собачонка, которая была еще девственницей, когда моя сестра принесла новорожденного котенка. Котенок принял собаку за свою мамку, и через какое-то время у нее появилось молоко, и она стала его кормить. Она не один год его так кормила. Главное, стимулировать молочные железы, я уверена.
— Но делай это, когда он не будет голоден. А то ты будешь его только расстраивать.
— А ты-то что в этом понимаешь!
— У вас, женщин, нет монополии любви к младенцам.
Он снова прилег. Посмотрел свой коммуникатор. Его молчание спасало жизни сиротам или обрекало их на вечное служение и зависимость от Эспада? Кому он окажет содействие? Чьим будет сообщником? Ребенок надрывался от плача. Вера подогрела ему молоко. Ребенок опустошил бутылочку в мгновение ока, оставив в ней лишь горы пены.
— Мне стоило оставить его плакать, — сказала Вера. — Иначе он так никогда не простимулирует грудь в достаточной степени, но я не выдерживаю.
— К счастью, — сказал он, как раз в тот момент, когда в комнату входила Криста с туристским рюкзаком за спиной.
— Вот она, — сказала раскрасневшаяся, возбужденная Криста, бросая рюкзак на кровать. — Я старалась идти как можно быстрее, но это стоило мне гораздо больших усилий, чем я думала. Мой друг очень нервничал. Он сказал, что контроль ужесточился в эти дни. Мне пришлось объяснить ему, в чем дело, чтобы он дал мне ее. Птичник ждет тебя в парке. Думаю, будет лучше, если я не пойду тебя провожать. Как покушал Ганс? — добавила она, обращаясь к Вере, которая продемонстрировала ей пустую бутылочку.
— Он не хочет брать мою грудь.
— Бедняжка между огнем и наковальней: мои слишком большие, а твои — слишком маленькие, — сказала она, смеясь и нежно целуя Веру. — Мы должны смириться.
— Без сомнения, материнство все расставит по своим местам, — улыбнулся Рафаэль, думая об ошибочном суждении, которое он сформировал о них за время путешествия, принимая их за людей, чересчур догматичных и обделенных чувством юмора.
Криста пригласила его присесть. Ей хотелось убедиться, говорила она, в том, что он понимал масштаб несчастий, которые обрушатся на Тимбу, если просочится информация о плантациях филины. Полиция по охране окружающей среды сожжет их. И все напрасно. Эспада сделают посадки где-нибудь в другом месте, а пострадают сироты.
— Я не думаю, что им пойдет на пользу мое молчание, — сказал Рафаэль. — Я не из тех, кто считает, что цель оправдывает средства. Это дилемма нравственного характера.
— Отправлять сюда токсические отходы глубоко аморально. Пожалуйста, давай не будем говорить о нравственности, — сказала Криста. — Мы сейчас не об этом.
— Но проблема именно в этом, — сказал Рафаэль. — Одно не оправдывает другое. Пока сироты выживают благодаря филине, их идиллическое существование будет иметь порочный подтекст. Фактически, они сообщники Эспада.
— Думаешь, перед нами не стояло такой дилеммы, — вмешалась Вера, умиротворенная, со спящим ребенком на руках. — Нам тоже не нравится, что сироты оказываются втянутыми в замыслы Эспада.
— У нас нет времени на философские дискуссии, — сказала Криста. — Для меня принципы никогда не будут превыше людей. Давайте заключим своего рода договор: мы уже давно подумывали поджечь плантации и взять под свою опеку Тимбу. Мы думаем, что сможем убедить самих сирот посодействовать нам, но прежде мы хотим получить от тебя согласие. Мы хотим, чтобы они сами пришли к этому решению, а не мы сделали это за них. Ты даешь нам обещание не делать этот репортаж, а мы пытаемся убедить их сжечь плантации. Ни завтра, ни послезавтра. Нам нужно время. Ты сможешь сделать репортаж после, о поступке, совершенном ими самими.
Был почти полдень. В комнате пахло грязными пеленками. Воздух сюда проникал лишь через одно- единственное окошко, высокое и узкое. Запах мысленно перенес его к свалке Энграсии. Там его ждали. Рвота, ожоги, боль стали, наверное, интенсивнее, чем вчера. В любом случае, он должен повременить со своим репортажем.
— Ну что ж, мне пора, — сказал он, поднимаясь, — но я вернусь при первой возможности. Я даю вам слово, что не предам огласке то, что мне известно. Надо хорошенько все это обдумать.
Рафаэль отправился в парк. В Тимбу не было жары. Близость гор способствовала тому, что здесь всегда было свежо. В воздухе витал запах кипарисов и сосен. Здесь не попадались надписи на стенах или иные следы войны. Постройки были грубоватые, яркие, из обожженного кирпича, бедные, но чистые, с крохотными садиками. Изгороди окаймляли галечные тротуары. Он проходил мимо дворика, огороженного металлическими прутиками, где играли дети, облаченные в одежду из одного и того же материала. Ткань в цветочек, родом с какой-нибудь фабрики по производству штор. Он подумал о Лучо.
Глава 33
— Как странно, что Мелисандра и Рафаэль не вернулись, — сказала Энграсия. Она ощущала себя так, словно какая-то невидимая рука вытащила из ее спины позвоночник, словно китовый ус из корсета. Лежа на подушках, она провела рукой по лицу. У нее болела голова. Она заметила, что время шло не по минутам, не по часам, а несоразмерными интервалами, которые вытесняли ее из ее собственного тела. Ее жизнь
