не разговаривать. Холодный и заносчивый, он унижал меня при всех, демонстрируя, как я ему наскучила. Мое тело еще хранило запах мужа, а он, оказывается, уехал в Лювен, позабыв меня предупредить. Об отъезде эрцгерцога мне между прочим сообщила мадам де Галлевин, когда я слонялась по дворцу, как собака, потерявшая хозяина. В отчаянии я дни и ночи напролет гадала, чем прогневала супруга. Единственной отрадой для меня стали воспоминания о былом счастье. Даже смех моих детей не мог разогнать тоску и страх, охватившие меня после исчезновения мужа. Трещина, что пролегла между нами, грозила превратиться в пропасть.
Когда я узнала, что мы стали наследными принцами, мне сделалось дурно. В ту пору я носила третьего ребенка. Родители вызывали нас в Испанию. По обычаю кандидатуры наследников утверждали кортесы. Архиепископ Безансонский, Франсуа де Буслейден, без совета которого мой муж с детства не мог сделать и шага, убедил его, что негоже отправляться в Испанию, не навестив старых друзей Фландрии — французов. Филибер де Вейре, еще один страстный защитник французских интересов, предложил обручить моего крошку Карла с Клаудией, единственной дочерью Людовика XII. Чтобы заполучить испанскую корону, Филипп должен был принести в жертву бывшим союзникам нашего сына. От одной мысли об этой циничной сделке меня пробирала дрожь. Когда муж, словно волк в овечьей шкуре, явился выпрашивать мою подпись на брачном договоре, я пришла в бешенство. Я разорвала пергамент сверху донизу и продолжала рвать его на куски, пока Филипп не схватил меня за волосы и не ударил о стену. Белый от ярости, он силой усадил меня в кресло у камина.
— Как ты смеешь? Что ты о себе возомнила? — орал Филипп, не в силах подобрать слова, чтобы задеть меня побольнее.
— Я никогда тебе не перечила, Филипп. Отпусти меня.
Он отступил. Попросил прощения. Упал к моим ногам и обнял колени. Боже упаси, он никогда не посмел бы обидеть мать своих детей. Он сам не знал, что за бес в него вселился, но это лишь от тревоги за судьбу его милой Фландрии. Возможно, для Испании хорошие отношения с Францией не слишком важны, но для Фландрии это вопрос жизни и смерти.
— Твоя новая родина очень маленькая, Хуана, перед Испанией она беззащитна. Ты боишься, что французы станут дурно обращаться с нашим Карлом, что эта помолвка его унизит. Это не так, поверь мне. Наш сын будет править империей, о которой мы и мечтать не можем: Испанией, Францией, Фландрией, Германией, Сицилией, Неаполем.
— Когда-нибудь, возможно, Филипп, но не сейчас. Людовик Валуа правит слишком мало. Подожди, пока станет ясно, что лучше для Испании, пока кортесы признают нас. До тех пор я ничего не подпишу, и не проси.
Я не подписала договор. После нашей ссоры Филипп одумался. Судя по всему, моя храбрость пришлась мужу по душе, и он ненадолго стал нежным и страстным, как в первые дни нашей любви.
Чего боялся Филипп? И слепой заметил бы, что больше всего на свете его страшит встреча с моими родителями. Вдали от них он мог сколько угодно притворяться мудрым политиком. Обмануть других и себя ничего не стоит. Достаточно повторять: «я поступлю так», «я сделаю это». Мы приходим в восторг от смелости собственных намерений. Сколько раз наедине с собой я вела яростные воображаемые споры с Филиппом. Но стоило мужу появиться в дверях, и стройное здание моих доводов рушилось, словно карточный домик. Моя храбрость мигом улетучивалась, а мысли превращались в топкое болото. Я начинала дрожать как осиновый лист, опасаясь, что с губ сорвется неосторожное слово. Я боялась, что Филипп меня разлюбит, хотя прекрасно понимала, что эти страхи мне только вредят. Филипп влюбился в храбрую и решительную девушку, и новая робкая Хуана, Хуана-мямля едва ли могла прийтись ему по душе. Я все понимала, но ничего не могла поделать. Страх был сильнее доводов разума. Я часто слышала, что любовь слепа и безумна, но даже не предполагала, что из-за нее мы зачастую перестаем быть самими собой, лишаясь разума и воли. Потеря любви подобна смерти, и мы любой ценой цепляемся за жизнь. Нет на свете греха страшнее, чем предательство любви, это все равно что бросить бедняка умирать от голода. Страсть к Филиппу превратила меня в жалкую нищенку. Мне приходилось выпрашивать любовь с протянутой рукой. Разум подсказывал мне, что у моего избранника немало пороков и слабостей: взять хотя бы то, как он трусливо откладывал встречу с моими родными. Филипп давно бредил титулом принца Астурийского, строил планы, продумывал наперед будущее наших детей и каждый день находил новые предлоги, чтобы никуда не ехать. А главным предлогом стала я. Моя беременность становилась все тяжелее. Живот мой вырос до немыслимых размеров. Путешествовать в таком состоянии было тяжело и опасно. Тем не менее родители настойчиво призывали нас к себе, стремительно теряя терпение. Они слали мне письмо за письмом, убеждая повлиять на мужа, и собирались отправить за нами армаду. Мать настаивала, чтобы мы путешествовали морем. По суше нам пришлось бы пересечь Францию.
К счастью, Филипп яростно этому воспротивился. Зная, какие страшные бури случаются на море в это время года, я не могла представить, чтобы родители и вправду собирались подвергнуть меня такому риску. Должно быть, политические интересы оказались важнее моей безопасности. Крутой нрав моих родных немало смущал Филиппа, тем паче что и я могла унаследовать характер предков. Я не знала, чью сторону занять. Сомнения точили мою душу, как термиты древесный ствол. Я ненавидела сама себя, и эта ненависть душила меня, искала выхода, чтобы наброситься на других.
Не раз, лаская возлюбленного, я испытывала желание причинить ему боль. Я вонзала ногти в его плечи и спину и, чтобы усилить наслаждение, представляла его мертвым. Но стоило моему любимому легонько прикоснуться кончиком языка к моему уху, и я забывала о своих жутких мечтаниях, растворяясь в нежности. Эрос побеждал ненависть, и я трепетала в объятиях мужа, словно голубка, пробудившаяся от сна, в котором она была соколом.
— Странно, что Филипп упорно отказывался плыть в Испанию, ведь он так хотел стать наследником.
— Филипп был отнюдь не глуп. А тем паче его советники. Они знали, что Короли-Католики найдут управу на наследника и заставят его прекратить шашни с Францией. Филипп боялся, что они отнимут у него сына, чтобы воспитать по-своему. Поэтому он решил оставить детей у своего отца в Австрии и настоял на том, что по дороге в Испанию нанесет визит французскому королю. Он хотел успокоить Людовика Двенадцатого и заверить его в безоговорочной преданности фламандцев. В те времена Испания стала империей и, как любая империя, превратилась в угрозу для соседей. Кроме того, фламандцы привыкли считать испанцев варварами, и не без оснований. Когда Хуана впервые увидела брюссельский замок Куденберг, он показался ей сказочным дворцом. Испанские замки были надежными крепостями, их строили короли-воины. До завоевания Гранады двор Изабеллы и Фердинанда больше напоминал военный лагерь.
— Так когда же Хуана и Филипп отправились в Испанию?
— Через год. Шестнадцатого июля тысяча пятьсот первого года родилась Изабелла, третий ребенок Хуаны, а в феврале тысяча пятьсот второго, после краткого визита во Францию, супруги направились в Испанию.
— А Хуана не тянула с рождением детишек, — усмехнулась я.
— Для своего времени она была весьма здоровой и сильной женщиной. Ты устала? Если хочешь, продолжим в следующий раз. — Мануэль ласково взял меня за подбородок и заглянул в глаза.
— Мне очень жаль Хуану. Моя мама так же сомневалась, любима она или нет, и писала об этом Исис. Странно, не правда ли? Получается, что страшнее всего и для мамы, и для Хуаны были эти сомнения. Мне кажется, убедись они, что мужья их разлюбили, им тут же стало бы легче; а надежда их убила. Наверное, обе они любили слишком сильно, слишком самоотверженно.
— Такое часто случается, — проговорил Мануэль. — Как по-твоему, с тобой может произойти нечто подобное?
— Со мной?
— Например, — добавил он, выпустив вверх облачко дыма.
— Думаю, что нет, ведь я точно знаю, что ты любишь другую, — ответила я с ядовитой улыбкой.
— И кто же она? — удивился Мануэль.
— Хуана, разумеется, — торжественно произнесла я. — Ты совершенно точно влюблен в Хуану.
— А если и так? Чего тебе бояться? Хуаны давно нет в живых. Она призрак, не более, — заметил
