Узнав о моей беременности, граждане Гента поднесли Филиппу весьма щедрый дар — пять тысяч флоринов — с нижайшей просьбой, чтобы наш ребенок родился в их городе.
Филипп согласился. Так он надеялся упрочить свою власть над Гентом. Чтобы перевезти меня, на сносях, в Гент, Филипп приказал построить две роскошные кареты, обитые изнутри бархатом, и даже выпросил у монахов из Аншанского аббатства драгоценную реликвию: кольцо, которое носила Дева Мария, когда рожала Иисуса. Тронутая такой заботой, я смирилась с переездом, хотя чувствовала себя товаром, который доставляют покупателю.
Мы прибыли в Гентский замок двадцать четвертого февраля, в канун Дня святого Матфея, и Филипп сразу же устроил грандиозное пиршество. Всеобщее веселье помогло мне развеяться. К тому времени я стала тяжелой и неповоротливой, но не утратила живости натуры. Я сыграла гостям на клавикордах, а потом решила показать им испанский танец. Внезапно меня скрутили страшные спазмы в животе. Пробормотав невнятные извинения, я бросилась прочь из зала, Беатрис поспешила за мной. Я думала, что со мной приключилась желудочная колика, но ногам вдруг стало мокро: отошли воды. Беатрис кинулась за помощью. Я кое-как вскарабкалась на кровать, чувствуя, что головка ребенка вот-вот покажется между ног. Когда вернулась Беатрис, новорожденный младенец лежал на кровати подле меня. Прибежали мадам де Галлевин, Мария Мануэла, Анна де Бьямонте.
Пришел бледный как смерть Филипп. Подоспевшая повитуха перерезала пуповину и вытерла ребенка. Новость о рождении наследника разлетелась по всему городу, словно на крыльях почтовых голубей. Кто-то начал запускать фейерверки с колокольни церкви Святого Николая. Я откинулась на подушки. Эти роды были совсем другими, и куда больше смерти я боялась разочаровать Филиппа, вновь произведя на свет девочку. Зато на этот раз мне почти не было больно.
Я велела принести Леонор и показала ей сморщенное, серьезное личико брата. Едва ли моя дочка понимала, что происходит, но мне хотелось, чтобы в такой момент она была рядом со мной и не чувствовала себя брошенной. Поистине мужчины правят миром с рождения!
— Карл, — произнес гордый и счастливый Филипп, прижимая к себе сына. — Его будут звать Карл, как моего деда.
Пройдут годы, и мой сын станет Карлом I Испанским и Карлом V Германским, самым могущественным из европейских монархов, над владениями которого никогда не будет заходить солнце. Мой сын, у которого не найдется для меня ни любви, ни жалости.
Наваждение рассеялось. Мануэль натянул на меня одеяло.
— Укройся, — попросил он смущенно.
ГЛАВА 9
Вернувшись в интернат, я не стала ужинать и сразу отправилась в свою комнату. Проходя по узкому коридору, я невольно прислушивалась к звукам, доносившимся из-за хлипких дверей. Монашки строго- настрого запрещали нам заходить в чужие комнаты. Я постучалась к Маргарите, но ее не было. Я решила принять душ. Захватив свои вещи, я направилась в душевую. В углу пансионерки, хихикая, обсуждали какой-то фильм. Я разделась и нырнула в дальнюю кабинку, чтобы их не слышать. Закрыв глаза, я подставила лицо теплым струям. Однако нужно было торопиться, ведь горячая вода быстро кончалась. Я наспех провела жесткой мочалкой по плечам, шее, груди. «Ты слишком раскованна для юной целомудренной девушки», — заметил как-то Мануэль. Когда я призналась, что мне нравится быть обнаженной, он заявил, что женщинам, по его мнению, должна быть свойственна стыдливость. Я рассмеялась. Мои родители были настоящими нудистами. Меня они не стеснялись. Оттого, наверное, я и не видела ничего зазорного в наготе. «Нагота прекрасна, — сказала я, увидев, как Мануэль поспешно оборачивает вокруг пояса полотенце. — Мне казалось, ты думаешь также». «Я рос в другой атмосфере», — смущенно пробормотал Мануэль, отводя глаза, словно застигнутый врасплох подросток.
Я с ожесточением терла мочалкой пах и промежность, пока не почувствовала, что там все горит. Замечание Мануэля расстроило меня. Когда он набросил на меня одеяло, я ощутила приступ жгучего стыда. Мне казалось, что красивой женщине незачем стесняться своего тела. Нагота Мануэля ни капли меня не смущала. А он, оказывается, думал по-другому. Выходит, я допустила промах. В тот вечер Мануэль держался со мной холодно и скованно. Под конец он нехотя признал мою правоту, но неприятный осадок все равно остался. Я вылезла из-под душа и вытерлась. В своей комнате, натянув ночную рубашку, я легла головой в изножье кровати. Дерево за окном медленно роняло золотые листья, словно пыталось оттянуть приход студеной зимы.
Шестнадцатилетняя девчонка, свернувшаяся клубком на кровати, вот уже которую неделю барахталась в опасных водах собственных надежд и сомнений. Она лишилась девственности в объятиях мужчины на пятнадцать лет старше, помешанного на королеве из эпохи Возрождения. Обнимая меня, он представлял себе ее, таинственную женщину, жизнь и любовь которой давно превратились в легенду. Мануэль всеми силами стремился постичь душу своей возлюбленной, но, увидев во мне ее черты, испугался и отступил. Только этим можно было объяснить его холодность и отчужденность, с которой он велел мне прикрыть наготу. Я не понимала, отчего моя естественность, всего неделю назад казавшаяся Мануэлю знаком целомудрия и отроческой наивности, вдруг стала ему так неприятна. У мамы были такие же противоречивые взгляды. Она старалась внушить мне, что в человеческом теле нет ничего греховного, и в то же время одергивала: не трогай себя там, не говори с незнакомцами. Заговаривая о сексе, она краснела как рак. Неудивительно, что мне пришлось постигать все самой, читая запретные книги из ее секретера.
Размышляя о Мануэле, я поневоле вспоминала отца и, его чудовищный поступок. Мужская натура казалась мне весьма туманной материей, почти непостижимой тайной. Что ж, возможно, в следующий раз мне действительно стоит прикрыться одеялом. Господи, какая нелепость! Что же мне делать?
Я заснула, так и не приняв решения.
Только в интернате, отделенном от внешнего мира крепкими стенами, можно познать пределы собственной внутренней свободы. Свобода. Само это понятие очень долго оставалось для меня исключительно умозрительным: за меня все решали взрослые. Только теперь я начала по-настоящему понимать, что это такое. Для окружающих я оставалась примерной девочкой из монастырской школы, но душа моя стремительно менялась. Я знала, что дня меня открыт весь мир, и эта мысль заставляла меня дышать полной грудью и расправлять плечи. Моя душа была неприступной крепостью, куда не могли проникнуть чужие. Никто не догадывался о том, какие страсти меня обуревают. Одиночество казалось мне вполне приемлемой платой за свободу. Трудней всего было выдерживать пытливые взгляды Луисы Магдалены. Прозорливая монахиня в любой момент могла заподозрить неладное. Впрочем, в мою защиту свидетельствовали хорошие оценки и примерное поведение. Потоптавшись на месте в начале семестра, я быстро набрала в учебе нужный разбег. Мне было жаль отдаляться от матушки Луисы, но избавиться от ее навязчивой опеки можно было только ценой нашей дружбы. Я опасалась, что наставница обнаружит прореху в сотканной мной ткани лжи и догадается, что целью моих воскресных прогулок являются вовсе не достопримечательности Мадрида. Мне пришлось несколько раз специально попасться ей на глаза с путеводителем в руках. Теперь я отправлялась исследовать Мадрид по субботам под предлогом похода за покупками, чтобы каверзный вопрос не застал меня врасплох.
Пришлось заручиться поддержкой Маргариты, признавшись, что у меня есть жених. Мы вместе покидали интернат и встречались в условленный час, чтобы вернуться к ужину вдвоем. Маргарите не терпелось познакомиться с моим поклонником, и я пообещала как-нибудь это устроить.
В один прекрасный день мне пришло письмо от Исис. Конечно, она предпочла бы, чтобы я осталась в неведении относительно отцовской измены, но что сделано, то сделано. Когда я стану взрослой, то непременно пойму, как хрупка и эфемерна любовь и сколько препятствий стоит у нее на пути. А если я все же решу продолжить учебу в Нью-Йорке, она будет рада предоставить мне кров. Еще Исис спрашивала о моих планах на будущее, заверяла меня в своей любви и обещала поддержку. Письмо подоспело как раз
