начала до конца. Мы остановились на первой встрече и первой страсти. Тело очень простая вещь, Лусия. Самое простое и чистое, что в нас есть. А душа полна темных закоулков. Настоящий лабиринт. И мало кому везет встретить Ариадну с путеводной нитью. Ты один, и Минотавр дышит тебе в затылок. Он всегда рядом.
Ни за обедом, ни по дороге домой Мануэль ни разу не вспомнил о прошлом воскресенье. Я чуть не плакала от такой черствости: в конце концов, он ведь лишил меня девственности и даже не поинтересовался, каково мне теперь. Впрочем, вполне возможно, у мужчин не принято придавать значение таким мелочам, как девственность. А может быть, Мануэль просто стеснялся задавать мне вопросы. Внезапно меня посетила жуткая догадка: то, что случилось в воскресенье, произошло не с нами, а с Хуаной Кастильской и Филиппом Красивым.
ГЛАВА 8
И вновь время повернулось вспять. Я надела старинное платье. Опустилась в кресло. За окном медленно угасал шум вечернего Мадрида.
Жизнь Хуаны круто изменилась после ночи с Филиппом на жесткой монастырской кровати, послужившей им брачным ложем.
В ту ночь мир заиграл для меня новыми красками. Я не чувствовала ни вины, ни страха перед божественной карой. Не знаю, что подумали бедные монашки о воплях и стенаниях, доносившихся из нашей спальни, но Филипп делал со мной такое, что я кричала и стонала, рыдала и смеялась, позабыв о приличиях. Еще вчера я не поверила бы, что такое возможно. Но теперь от моей скромности и робости не осталось и следа. Страсть превратила меня из благочестивой испанской принцессы в обычную счастливую женщину. Утром уставший от ласк обнаженный Филипп сидел на кровати, скрестив ноги, и, пока я играла с его бессильным мягким членом, поверженным драконом, в котором вновь начинало разгораться пламя, рассказывал о том, что ждет меня во Фландрии. «Ты увидишь, как прекрасна моя родина, — говорил Филипп. — Ничего, что ты испанка, что прибыла к нам в окружении солдат, шпионов и злобных фрейлин. Здесь благодатная земля, густые туманы и море зелени. Я научу тебя радоваться жизни, хорошему вину, самой себе. Мы с тобой будем наслаждаться и никогда не пресытимся. Тебе придутся по вкусу шелка и вышивка из Брюгге; твои глаза скоро привыкнут к ярким краскам, которые так ценят наши живописцы. Ты познаешь природу творчества. Увидишь, что красоту этого мира можно передать с помощью цветных нитей для гобелена. Отведаешь чудесные яства. Со мной, Хуана, ты начнешь жить по-настоящему. В моей стране людей не сжигают на кострах. Я разгоню воронье, что вьется подле тебя, отныне тебя будет окружать цвет фламандской знати». Палец Филиппа скользил вокруг моего пупка, словно всадник, который шагом объезжает замок. В тот миг я была готова во всем довериться мужу, отдать в его руки свою судьбу. В тот день мы не покидали спальни. Филипп кутался в мои волосы, кормил меня своим семенем, он познал меня до самых глубин, о которых прежде не ведала даже я сама. Поздно вечером эрцгерцог распорядился, чтобы нам принесли хлеб, вино и фрукты. Ужин сам собой перешел в любовную игру. Мы впивались друг в друга и все не могли насытиться. Филипп разбудил меня затемно, заявив, что хочет посмотреть, как рассветные лучи играют на моей коже, и мы встретили утро вдвоем, голые, изможденные и пьяные от счастья.
Мануэль принес мне в постель кофе с бутербродами.
— К сожалению, тебе нужно встречать рассветы в интернате, — вздохнул он, — но закатные лучи тоже сойдут.
Я, тоже обнаженная, валялась на животе поперек кровати, когда Хуана простилась с Марией де Суассон.
Я в последний раз окинула взором освещенное утренним солнцем аббатство. Его стены казались сгустком серого тумана, застывшего между небом и землей. Одетые в черное монахини махали нам с порога. Мы с Филиппом скакали во главе кавалькады. Неподалеку от Антверпена нам предстояло расстаться: эрцгерцог должен был сопровождать свою сестру Маргариту в Арнемюйден, откуда начиналось ее плавание в Испанию. Навестив нас в Льере, Маргарита без предупреждения зашла в супружескую спальню, так что впервые я предстала перед золовкой в ночной рубашке. На мой взгляд, они с моим братом отлично подходили друг другу: Маргарита ни минуты не могла усидеть на месте. Идеальная пара для моего тщедушного братца. Неодолимое жизнелюбие белокурой принцессы ни за что не оставило бы его равнодушным. Письма из Испании подтвердили, что я оказалась права. Хуан, который был старше меня всего на два года, без памяти влюбился в свою невесту.
На пути в Антверпен, во время которого Филипп не уставал восхищаться тем, какая я ловкая наездница, мне представили его воспитательницу Жанну де Коммин, мадам де Галлевин. Муж хотел, чтобы эта дама стала моей старшей фрейлиной, ибо кто, как не она, мог обучить меня всем тонкостям бургундского этикета. Мадам де Галлевин носила остроконечную шляпу, украшенную прозрачной вуалью. Эта шляпа, как и весь наряд Жанны, была образцом последней французской моды, и я моментально почувствовала жгучее отвращение, которое, впрочем, я скрыла, чтобы не расстроить мужа и не обидеть его воспитательницу. Несмотря на приверженность к французским нарядам, мадам де Галлевин бегло говорила по-испански. Это была женщина средних лет, белокожая, с угловатыми чертами и маслянистыми густо-зелеными глазами. Образ ангела чистоты немного портил крупный чувственный рот. Я решила познакомиться с мадам де Галлевин поближе, прежде чем выносить скороспелые суждения. Женщина, воспитавшая такого замечательного человека, как Филипп, уж точно была достойна моего доверия и дружбы. В Генте, Брюсселе и Брюгге, весело болтая с Жанной на празднествах по случаю свадьбы, я не раз замечала ревнивые взгляды Беатрис де Бобадильи. Улучив момент, я разоткровенничалась с подругой.
— У меня будут две главные фрейлины, — заявила я, — чтобы ты всегда была рядом. Я даже помыслить не могу, что какая-то мадам станет для меня ближе, чем ты.
— Берегись, Хуана, — предупредила Беатрис. — Похоже, твой муж решил окружить тебя фламандцами и удалить испанцев. У меня плохое предчувствие. Не позволяй любви ослепить тебя.
Но меня ослепила не только любовь. В каждом городе нас встречали восторженные толпы. Нарядные улицы и всеобщее ликование, несмотря на дождливую погоду и однообразный пейзаж, заставили меня открыть сердце новой родине. По сравнению с веселыми обходительными фламандцами моя испанская свита и вправду казалась роем унылых ханжей. Я больше не чувствовала признательности по отношению к тем, кто, рискуя жизнью, отправился за мной из Ларедо во Францию. Молва наверняка преувеличила количество солдат, умерших от голода и лихорадки в ожидании Маргариты Австрийской. И все же молва есть молва. Беатрис горько корила меня за черствость. Диего Рамирес де Вильяэскуса тревожился из-за того, что я охладела к религии. Священник доводил меня до исступления постным видом и бесконечными проповедями. За год из восьмидесяти четырех приближенных испанцев подле меня осталось восемнадцать. Удержать их было не в моей власти. Брачный договор оставлял за Филиппом полную свободу действий в таких вопросах, а он предпочитал фламандскую челядь. Беатрис была в отчаянии. Она не могла понять, как мои родители согласились подписать такой договор. Высланные испанцы доложили обо всем моим царственным родичам, и те отправили во Фландрию своего посланника отца Томаса де Матьенсо. От него я узнала, что родители винят во всем меня. Но было поздно: свобода ударила мне в голову, словно горячий ликер. Я еще не понимала, что, избавившись от родительской опеки, попала в полную зависимость от мужа. В объятиях Филиппа мое тело звенело от блаженства. Он ловко водил меня за нос, заставляя верить, что все его решения на самом деле были нашими общими. Я подчинялась воле мужа, уверенная, что диктую ему свою. Разумеется, я помнила о долге перед Испанией, но мне казалось, что его будет легче выполнить, снискав любовь новых подданных. Я всерьез собиралась сделать Фландрию испанским владением. Меня больно ранило непонимание родителей, приславших своего клирика шпионить за мной.
Многочисленные советники с подачи короля Максимилиана склоняли моего мужа к союзу с Валуа, а
