— Краденые, — добавил Мануэль.
— Перестань, Мануэль, не говори ерунды. — Судя по всему, этот разговор повторялся не в первый раз. Агеда как ни в чем не бывало помешивала кофе.
— Добыча маркизов Денья, запустивших лапы в драгоценности Хуаны.
— Не слушай его, Лусия. После смерти королевы Карл Первый пожаловал маркизам деньги и драгоценности за их службу и расплатился за долги своей матери.
— Начинается, — провозгласил Мануэль, допив свой эспрессо и аккуратно поставив чашку на стол.
— Я никогда не понимала твоих теорий, Мануэлито. Королева была сумасшедшей, и тяжкое бремя заботы о ней пало на нашу семью. Маркизы заслужили все это. И даже более того.
— Но королева вовсе не была сумасшедшей. Она была узницей.
— Нет, ты только послушай, Лусия. Как это не была сумасшедшей, если каждую ночь после смерти Филиппа Красивого она приказывала открывать гроб и обнимала труп. Целовала ему ноги. А эта чудовищная похоронная процессия? Кому в здравом уме придет в голову тащить гроб через всю Испанию?
— Я ведь уже объяснял: она просила открыть гроб всего два раза, чтобы убедиться, что Филипп на месте. Королева боялась, что фламандцы похитят не только сердце, но и все тело.
— Фламандцы похитили сердце Филиппа? — поразилась я.
— Забрали, чтобы похоронить в Брюсселе, — пояснил Мануэль.
— Эту версию придумал Прадвин, чтобы оправдать королеву, но другие историки его опровергают, — вступила Агеда. — Ты волен думать что хочешь. Но по-моему, единственным объяснением поступков Хуаны является безумие.
— Ты свято веришь в благородство Фердинанда Католика, хотя он был тот еще тип. Это о нем Николо Макиавелли писал в своем «Государе». Как ты думаешь, Лусия, от любви можно сойти с ума?
— Ну… Не знаю.
— Что за вопросы, Мануэль! Откуда ей это знать? Готова поспорить, эта девочка вообще не понимает, каково это — влюбиться.
— Это правда, Лусия? Ты никогда не влюблялась?
Должно быть, я залилась краской. Что за игру затеял Мануэль? Как ему взбрело в голову спрашивать меня о таких вещах в присутствии тетки? Да еще и так настойчиво. Он не сводил с меня глаз.
— Перестань, Мануэль.
— Не надо, тетя. Пусть ответит.
— Монахини в интернате говорят, что в нашем возрасте все влюблены в саму любовь, — улыбнулась я.
— Отлично сказано, дитя мое.
— Но Хуана была твоей ровесницей, когда влюбилась в Филиппа. Возможно, и тебе суждено повстречать такую любовь. Великую страсть. Большинство жителей Земли по-настоящему влюбляются в юности. Да и ранние роды считаются полезными. И потом, разве не говорят, что любовь не знает возраста?
— Ради бога, Мануэль. Так мы дойдем до оправдания старых развратников, которые соблазняют молоденьких девочек. А сам-то ты веришь в любовное безумие?
— Я думаю, что человек, охваченный подлинной страстью, способен на поступки, которые другие сочтут безумием. Вспомните, сколько преступлений совершается на этой почве, — сказал Мануэль.
— Но Хуана, по-твоему, была совершенно здорова, — настаивала Агеда.
— Вот именно. Ослеплена страстью, но не безумна. Ее загнали в угол, и она повела себя так, как любая женщина на ее месте. Для нее это была единственная форма борьбы: впасть в прострацию, не есть, не мыться, вести себя так, чтобы тюремщики начали бояться за её жизнь. А возможно, утратив свободу, она и сама начала сомневаться в своем рассудке.
— Что скажешь, Лусия? — обратилась ко мне Агеда.
— Я слишком мало знаю, чтобы иметь собственное мнение, — ответила я. — А тебе, Мануэль, приходилось безумно влюбляться?
— Один раз, — произнес тот, закуривая сигарету. — Видишь, я готов это признать, — добавил он с улыбкой.
— Один раз? — вскинула брови Агеда. — Надеюсь, не в одну из этих туповатых девиц, которые еле говорят в трубку и никогда не представляются.
— Во имя Господа, тетя Агеда, это мои студентки! — вскричал Мануэль.
— Сплошь молодые девчонки. Из тех, кому, согласно твоей теории, положено терять разум от любви.
— Кажется, мы отклонились от темы. — Мануэль выразительно посмотрел на часы. — Нам с Лусией пора продолжать.
— Что ж, ступайте в библиотеку. А я займусь обедом.
Я помогла Мануэлю развести огонь. Мы почти не разговаривали, обмениваясь лишь краткими репликами: подай спички, принеси платье. Я спросила Мануэля, зачем он всякий раз заставляет меня переодеваться. Мне и так не составило бы труда перевоплотиться в Хуану. «Тебе это только кажется», — возразил Мануэль. Мне не удалось его переубедить. Голая, со скрещенными на груди руками, ожидая, когда он накинет мне на голову тяжелое платье, я чувствовала себя совсем беззащитной, словно прошедшая ночь лишила меня чего-то очень важного. Возможно, Мануэль был прав, и мне действительно нужно было укрыться благословенным платьем. Возможно, теперь, когда оба мы вышли за пределы магического круга, в котором мы были Филиппом и Хуаной, мне будет трудно вновь ухватить нить повествования, увидеть сцены прошлого и услышать его голоса.
Меня задели слова Агеды о студентках Мануэля. Неужели он успел испробовать свою «методику» на других девушках? А что, если все происходящее не более чем тактика ловкого соблазнителя?
На чем мы остановились? — спросил Мануэль. — Вы в Толедо, не так ли? Артур Уэльский умер, а сообщил Королям-Католикам скорбную весть Филипп Красивый. На следующий день город погружается в траур. Как ты и боялась, Хуана, целых девять дней вас будут окружать мрачные тени в черных одеждах. Филипп цепляется за тебя как за спасение, и заставить его подняться с постели, чтобы пойти на поминальную мессу, стоит большого труда. Как ты выносишь эти лицемерные спектакли с попами и молитвами, ноет он; какими же страшными грешниками должны быть твои испанцы, если они так боятся геенны огненной?
Ты тревожишься за мужа и просишь родителей, чтобы к Филиппу приставили надежных придворных, которые сумеют подготовить эрцгерцога к церемонии в кортесах и вернут ему доброе расположение духа, рисуя радужные картины будущего царствования. Отец не без яда заметил, что моего муженька куда легче соблазнить удовольствиями, чем властью. Пока вы с матерью молитесь, твой супруг играет в мяч в саду Аранхуэс и не желает слышать ни о каком трауре. Почти каждый день он вместе с тестем охотится на поросших лесом горных склонах. Филипп неустанно упражняется в меткости и участвует в турнирах. Он уже познал все тонкости боя быков. Придворные носятся с ним как с младенцем и стараются всячески угодить. Столь многочисленные знаки внимания принуждают Филиппа к ответным любезностям. Он загорается идеей тайком устроить для твоих родителей прием во фламандском стиле. Ты принимаешь восхищенных гостей в расшитом золотом платье с глубоким вырезом и остроконечной шапочке, украшенной тончайшей вуалью, на груди у тебя сверкает алмазное ожерелье, в ушах покачиваются тяжелые серьги. Приветствуя приглашенных, ты украдкой ловишь благодарные взгляды родителей, старого друга, епископа Камбрайского, и брата Жана де Берга Генриха, лидера происпанского крыла фламандских дворян. Архиепископ Безансонский Франсуа де Буслейден и советники Филиппа, благоволящие французам, морщатся, едва попробовав угощение, и смотрят на тебя с нескрываемой ненавистью.
Во время ужина при свете сотни ароматических свечей за олениной, кабанятиной и добрым бургундским вином я твердо решила, что, став королевой, постараюсь объединить лучшее, что есть в Испании и во Фландрии. Мое правление будет самым просвещенным и милосердным. Я стану царствовать в
