никакого труда. Его венценосная супруга собиралась навестить зятя на следующий день, хотя и сама занемогла.
Филипп, несмотря на недуг остававшийся галантным кавалером, заявил, что королеве не стоит утруждать себя, рискуя собственным здоровьем. Если же ее величество все-таки прибудет в Ольяс, он немедленно поднимется с постели, чтобы встретить ее у городских ворот.
Отец по достоинству оценил порыв Филиппа. Двое главных в моей жизни мужчин совсем не походили друг на друга. По сравнению с французским королем, моим свекром, да и любым фламандским аристократом моему отцу явно не хватало утонченности. Его простые черные одежды слишком сильно выделялись на фоне изысканных нарядов бургундских вельмож. Однако за этой простотой скрывалась уверенность в себе, спокойная властность. Филипп же, при всей своей галантности и изящных манерах, рядом с ним напоминал мышонка, которого кот может обезглавить одним ударом лапы.
Руки мужа судорожно сжимали край простыни, покрывавшей его по грудь, от старания держать голову прямо на шее вздулись жилы. Отец сидел, непринужденно развалившись в кресле. Он пробыл у нас полчаса, коротко рассказал о предстоящей церемонии в Толедо и стал собираться в обратный путь, заявив, что Филипп больше всего нуждается в покое и отдыхе.
После трех одиноких лет во Фландрии встреча с моим господином, великим монархом, лучше всех духовников и советников напомнила мне о том, чья кровь течет в моих жилах. Проводив отца и недолго поглядев ему вслед, я вернулась к мужу. Визит тестя приободрил Филиппа. Через пару недель он окончательно поправился.
Седьмого мая мы с триумфом ступили на улицы Толедо. К нашей свите прибавились сановники; поджидавшие нас в нескольких лигах от городских стен: альгвасилы[15] и делегаты от разных сословий, клирики, послы Франции и Венеции, шесть тысяч дворян и, наконец, сам король Фердинанд верхом на божественно красивом гнедом жеребце.
Мы с Филиппом скакали по обе руки от него; муж по правую, а я по левую. Втроем мы возглавляли бесконечно длинную процессию. Стоял чудесный весенний день; небо отливало чистейшей синевой, повсюду виднелись радостные лица, флаги и штандарты развевались на ветру. Я пожалела, что мои дети пропустят такое великолепное зрелище, и тут же приметила на плечах у какого-то землепашца девчушку, поразительно похожую на мою Изабеллу. Засмотревшись на малышку, я невольно замедлила шаг, а когда опомнилась, отец и Филипп ушли далеко вперед под золотым балдахином, развернутым над ними пажами. Я пришла в смятение. Отец, не оборачиваясь, шагал к собору — до него оставалось совсем немного — в сопровождении одного Филиппа. У дверей церкви их ожидали кардинал Сиснерос и моя мать.
Они собирались войти в собор без меня! Мужчинам нет дела до женских глупостей вроде тоски по детям. В душе моей вспыхнула ярость и тут же погасла: я увидела мать. Отменив траур для своих подданных, Изабелла продолжала одеваться в черное. Потеря детей оставила глубокий след на ее прекрасном некогда лице. От горьких слез под глазами залегли черные круги. В уголках губ появились глубокие морщины. Однако глубоко запавшие глаза по-прежнему сияли. Мать разглядела мое замешательство и, обнимая Филиппа, украдкой мне подмигнула: не робей, выше голову. Наконец настал и мой черед. Я прижалась к материнской груди и закрыла глаза, вдыхая ее аромат, совсем не похожий на резкий затхлый запах, исходивший от нее в день нашего расставания. Теперь ее платье благоухало лавандой. Мать осторожно погладила меня по заплетенным в косы волосам, не зная, как проявить нежность, и не в силах ее сдержать. Позади остались шесть долгих лет разлуки, и теперь радость переполняла мое сердце, рвалась ввысь, в небеса, к шпилю собора, в котором нас должны были провозгласить наследниками. Под его сводами гремело Te Deum[16], звучали песнопения, курился ладан. Толпа на площади бесновалась от радости.
Отец ни на шаг не отпускал от себя Филиппа, а тот, уже возомнивший себя сувереном и властителем, снисходительно поглядывал на будущих подданных. После церемонии мы вчетвером отправились во дворец, чтобы спокойно побеседовать, пока не начался торжественный прием. Наедине Филипп сообщил нам печальную новость: скончался Артур, пятнадцатилетний принц Уэльский, муж моей сестры Каталины. Семнадцатилетняя вдова навсегда потеряла права на английский престол. Положение Испании становилось все более сложным. Услышав скорбную весть, мать прижала ладонь к губам, чтобы сдержать хриплый горестный стон. Отец поднялся на ноги и резким небрежным жестом сунул в огонь очередное полено. «Porca miseria»[17], — процедил он сквозь зубы по-итальянски, на языке своей юности.
Четверть века плести интриги, искать союзников, заключать династические браки, всеми силами укреплять государство, и все лишь для того, что на трон Кастилии и Арагона взошел фламандец, не знавший и десяти слов на испанском языке. Я знала, какие мысли терзают моих родителей. Они и мне не давали покоя. Филипп сбивчиво выразил свои соболезнования, но разве мог он понять мужчину и женщину, застывших в тяжелом молчании посреди серого зала толедского дворца. Радость встречи оказалась недолгой. Завтра начнется девятидневный траур. Король с королевой облачатся в черные, как воронье оперение, одежды, чтобы передать мне право управлять страной, осиротевшей после смерти своих принцев. Сердце моей матери обливалось кровью: за что ей такие мучения, неужто это расплата за то, что она лишила Бельтранеху престола и заточила в монастырь. Теперь это проклятие падет на меня. На меня, Филиппа и наше потомство. В голове у меня вертелись слова Христа: «Отец, да минует меня чаша сия».
Ладонь Мануэля легла мне на лоб. Резко выдохнув, я открыла глаза.
— Скажи, Мануэль, в те времена такую череду смертей всегда считали предзнаменованием?
— Безусловно. Научная мысль оформилась лишь в семнадцатом веке. До тех пор в любом происшествии видели либо волю Господа, либо злые чары, что, по большому счету, одно и то же.
— Значит, нежелание Хуаны становиться королевой можно объяснить страхом перед проклятием? Мне, к примеру, было бы очень страшно.
— Интересная гипотеза. У Хуаны и вправду не было стремления к власти. Она любыми способами старалась ее избежать. Потом это сочли одним из доказательств безумия. До этого злосчастного визита Хуану могли упрекнуть разве что в недостаточном религиозном рвении да еще в том, что она редко пишет родителям. Первые признаки психической нестабильности появились только в тысяча пятьсот восьмом году. А вообще-то тебе судить, была Хуана безумной или нет. Однако уже поздно. Давай на сегодня закончим.
Мы провели в библиотеке весь вечер, с небольшим перерывом на ужин. Было уже половина одиннадцатого, но ни капельки не хотелось спать, а вот Мануэль выглядел усталым. Он поднялся на ноги, разминая спину, и пошевелил кочергой поленья в камине. Они почти догорели.
— Я провожу тебя в твою комнату, — предложил Мануэль, — а потом вернусь сюда погасить огонь и выкурить на ночь сигарету. — Он непременно хотел убедиться, что в камине не осталось ни одного тлеющего уголька. Хватило бы одной искры, чтобы старый дом заполыхал, словно вязанка хвороста. — Не снимай платье. Агеда давно легла.
ГЛАВА 12
Мануэль зашел в мою спальню и осторожно прикрыл дверь. Он ослабил шнуровку на моем платье и дал мне белый махровый халат. Мануэль старался не шуметь, чтобы не потревожить тетушку. Аккуратно сложив платье, он шепотом пожелал мне спокойной ночи.
— Моя спальня около лестницы, — предупредил Мануэль. — Если что-нибудь понадобится, я в твоем распоряжении. Спальня Агеды в другом конце коридора. Вряд ли она нас услышит, но лучше не рисковать.
Я почистила зубы и надела пижаму. Агеда плотно задернула гардины, но я слегка раздвинула их, чтобы проникавший в щель лунный свет хоть немного осветил комнату. В моей сумке лежала книга Прадвина, которую мне одолжила Луиса Магдалена. Мне хотелось побольше разузнать о маркизах Денья,
