была призвана раздавать собственные дары. Когда служба закончилась, королева со свитой покинула церковь, не позвав меня с собой.
Я осталась в соборе, коленопреклоненная, делая вид, что молюсь, и вышла чуть погодя. К ужину я переоделась в испанское платье и велела фрейлинам сделать то же самое.
Его величество Людовик XII даровал Филиппу сокола и принялся азартно обучать его охотничьим навыкам. Каждое утро они отправлялись выслеживать дичь или на конную прогулку. Моего простодушного Филиппа очаровали изысканные манеры француза, наделившего его титулом Князь Мира.
— Король говорит, что, даже если твоя мать умрет, Фердинанд останется у власти и не удалится к себе в Арагон. Любой другой правитель-консорт смирился бы, но только не он, — разоткровенничался Филипп однажды ночью, нежась на пуховой перине и попивая вино. — Нам понадобятся союзники, чтобы заполучить трон, Хуана. И никого лучше французского короля нам для этой цели не сыскать.
— Это тебе понадобятся союзники, — возразила я. — Я не собираюсь идти против собственной матери. Ее любовь для меня дороже всех королевств на свете.
Если бы я только знала, что слова моего мужа окажутся пророческими и я не раз пожалею о своей преданности родным.
Понимая, что моя дерзость едва ли придется французам по вкусу, Филипп решил отбыть в Испанию раньше срока. Теперь, когда моему мужу удалось заручиться дружбой и поддержкой Людовика, он панически боялся, что я все испорчу.
Мы покинули Блуа раньше, чем собирались, а это означало, что нам предстоит пересечь Пиренеи в разгар суровых морозов. Чудовищно холодным днем двадцать шестого января тысяча пятьсот второго года мы наконец достигли Фуэнтеррабии. Там нас встречали командор Леона дон Гутьерре де Карденас и граф Миранда, дон Франсиско де Суньига. Мы провели несколько дней в замке с видом на море, где нашли крепких бискайских мулов, чтобы везти поклажу. Наш караван не годился для горных дорог, так что кареты пришлось отправить обратно во Фландрию, а самим продолжать путь верхом. На склонах Сан-Адриана завывал ледяной ветер. Это мучение длилось пять часов: мы медленно карабкались вверх, животные скользили на обледенелом склоне, слуги, шедшие пешком, то и дело спотыкались и падали. Я с ног до головы закуталась в медвежью шкуру. Нахлобучив капюшон по самые глаза, я то и дело облизывала пересохшие губы и старалась не думать о том, что скажут фламандцы о неласковой испанской земле.
Нам удалось немного отдохнуть только в Сегуре, но сначала пришлось выдержать натиск знати и простолюдинов, преодолевших много лиг, чтобы приветствовать нас в Испании; под конец этой церемонии мы с Филиппом едва держались на ногах.
Лишь через несколько дней, уже в долине Эбро, по дороге в Кастилию, к нам вернулись силы. Для меня вернуться в Испанию, вдохнуть ее запахи, услышать родной язык, увидеть знакомые пейзажи и лица было все равно что восстать после долгого сна. Кровь резвей побежала по моим жилам, сердце радостно забилось. Командор Гутьерре де Карденас рассказал, что за несколько месяцев до нашего визита мать отменила траур по моим братьям и приказала всем подданным носить яркие, нарядные одежды. Вельможи встречали нас в дорогих, изысканных нарядах. Филиппа поразило богатство нашей знати и обилие мощных крепостей, то и дело попадавшихся на нашем пути. В Бургосе городская стража приняла нас за неприятеля и отказалась открыть ворота. Потом мы вдоволь посмеялись над этим происшествием, тем более что за городскими стенами в нашу честь приготовили пышное празднество. Восемнадцать кабальеро в алых камзолах подняли над нашими головами золотой балдахин. По приказу моих родителей, к родовому гербу Филиппа прибавился меч наследника кастильского престола. Толпа разразилась восторженными криками. Дон Иньиго де Веласко, коннетабль Кастилии, устроил в нашу честь бой быков и пир.
Так же радушно нас встречали в Вальядолиде, Медина-дель-Кампо, Сеговии и Мадриде. В Вальядолиде Филипп пришел в мрачное расположение духа из-за пропажи ларца с золотой посудой. Он обвинил моих соотечественников в воровстве, но я слишком радовалась встрече с родиной, чтобы по- настоящему рассердиться. Меня до слез растрогала встреча с адмиралом Кастилии, доном Фабрике Энрикесом, который вел нашу армаду во Фландрию: благородный моряк был рад видеть меня счастливой.
Мы прибыли в Мадрид в Страстную пятницу, двадцать пятого марта, и остались там до двадцать восьмого апреля. По вечерам мы с Филиппом переодевались простыми горожанами, чтобы слиться с праздничной толпой. Муж сопровождал меня на крестины мавров и евреев, решивших принять христианство. Мой духовник Диего де Вильяэскуса полагал, что волнующая торжественная церемония поможет эрцгерцогу по достоинству оценить практику обращения неверных. Долгие дни, полные забот, сменялись полными страсти ночами. Распаленный испанским вином и всеобщим обожанием, Филипп любил меня так нежно и ненасытно, что заставлял плакать от радости. Он кормил меня виноградом, щекотал мне кожу перышками. Наши тела существовали в полной гармонии и одновременно достигали наслаждения, которое ни он, ни я не смогли бы описать словами. Мы подчинялись неодолимой потребности проникать друг в друга, тонуть друг в друге, сливаться друг с другом. Стоило мне провести кончиком пальца по его плечу или шее, стоило ему прикоснуться ко мне, и все обиды отступали, превращались в неясные блики на поверхности мутных зеркал. Чем яростнее становились наши дневные ссоры, тем неистовей были ночные ласки. «Это безумие, Хуана, настоящее безумие», — шептал Филипп. Порой я вспоминала о снадобье, которое дала мне Беатрис перед отплытием во Фландрию. А что, если Филипп выпил такое же зелье, а потом позабыл об этом.
В эти счастливые дни в Мадриде я не уставала благодарить своих родителей за то, что они не спешили вернуться из Андалусии, позволяя Филиппу сполна насладиться восторгами простолюдинов и поклонением вельмож. Я знала, что в глубине души мой муж трепещет перед великими монархами, снискавшими уважение во всем мире. Путешествуя по Испании, он каждый день видел все новые знаки их подлинного величия. Простые люди в один голос славили своих монархов, сравнивая их счастливое правление с царившим прежде хаосом и лишениями. Аристократы же, напротив, жалели об утраченных вольностях и не упускали случая предупредить Филиппа о коварстве и властолюбии моего отца, обещая заодно свою поддержку. Муж пересказывал мне эти разговоры, не называя имен, ведь его собеседникам подобная откровенность могла обойтись слишком дорого.
Пришло время отправляться в Толедо, мой родной город, где нам предстояло получить от кортесов королевские грамоты и официально сделаться наследниками. К несчастью, в Ольясе Филиппа подстерегла корь. Там нас навестил мой отец, чтобы справиться о здоровье зятя.
Такого знака внимания я не ожидала. Мне никогда не забыть удивления и радости, нахлынувшей на меня, когда во время бдения у постели больного мужа я выглянула в окно узнать, что там за шум, и увидела, как отец спешивается посреди двора. Я опрометью бросилась вниз по лестнице и угодила прямо в его медвежьи объятия. Я отстранилась, чтобы взглянуть в родное круглое лицо, загрубевшее от солнца и ветра. Его темные глаза напряженно разглядывали меня, узнавая и одновременно не узнавая. Отец снова прижал меня к груди, и я почувствовала запах шерсти и пыли от его черного камзола, его колючая с проседью борода царапала мне щеку, а в бок упиралась рукоять меча. Передав приветы и наставления от матери и подивившись, как сильно я изменилась, отец попросил поскорее провести его к больному. Я понимала, отчего он так встревожен: ему не давали покоя призраки сына и дочери, из-за смерти которых мы с Филиппом и оказались на дороге в Толедо.
Печальная новость о болезни зятя пришла в тот момент, когда кортеж придворных и епископов уже был готов выдвинуться к нам навстречу. Отец отменил церемонию, но на душе у него было неспокойно.
— Тогда я решил, что поеду к вам сам, — рассказывал он, — чтобы убедиться, что вы ни в чем не нуждаетесь.
Мы поднялись в спальню к больному. Отец с порога стал расспрашивать о его самочувствии. Лекарь со всей определенностью диагностировал корь. Лицо Филиппа пылало от лихорадки. При виде короля он попытался встать, но отец властным жестом велел ему оставаться в постели и не позволил поцеловать себе руку.
— Оставь эти церемонии, сын мой.
Филипп и король беседовали, а я переводила. Отец был сама любезность и без устали нахваливал эрцгерцога, сумевшего за столь краткое время прийтись по сердцу всей Испании. По словам короля, Филиппу не стоило волноваться ни о чем, кроме своего здоровья. Перенести заседание кортесов не составляло
