Изабеллы муж задарил меня нарядами и драгоценностями. Он твердил, что кислые француженки умрут от зависти при виде моей красоты, и, возбужденный собственными фантазиями, бросался неистово ласкать и целовать меня. Иногда мне казалось, что счастье снова стучится в мои двери, но после занятий любовью мне снились кошмары, в которых я в полном одиночестве искала выход из чудовищного лабиринта. «Наверное, я должна быть всем довольна, — изливала я душу верной Беатрис. — Я плодовита, у меня прекрасные дети, но в чудесных бургундских дворцах столько гобеленовой за каждым прячется предатель с кинжалом». Я давно перестала быть наивной девочкой, не знавшей, насколько лжива и двулична человеческая природа. Я быстро повзрослела и, будь моя воля, увезла бы Филиппа далеко-далеко, разорвала бы ногтями и зубами драконью шкуру, скрывавшую моего любящего, благородного мужа. Эти злобные, алчные придворные настраивали его против меня. Но был и другой Филипп, настоящий, которого не знал никто, кроме меня. Только я знала, маленького мальчика, что приникал к моей груди, стараясь уловить запах давно умершей матери. Только я знала сильного мужчину, от взгляда которого душа и тело мои трепетали, словно парус, наполненный ветром. Только я была способна разглядеть его истинное лицо сквозь маску гнева и страха. Я научилась смирению и терпению, ведь глаза даны любви не только для того, чтобы проливать слезы.
Родители хотели, чтобы мы взяли Карла с собой в Испанию, но Филипп категорически отказался. Дети остались в Мехелене под надзором своей прабабки и тетушки Маргариты. Нам предстояла долгая разлука. Изабелле было всего девяносто дней, когда мне пришлось отнять ее от груди и передать кормилице. Моя славная златокудрая дочурка! Она была так похожа на мою старшую сестру. Полуторагодовалый Карл спрятался за меня и разразился ревом, когда герцог Шамуа попытался взять его на руки, чтобы отнести в карету. Только Леонор оставалась спокойной, но, обняв дочку на прощание, я почувствовала, что она дрожит всем телом.
Расставшись с детьми, я едва не сошла сума от тоски, но долго скучать было некогда: дворец наводнили портные и белошвейки, цирюльники и ювелиры, откуда ни возьмись появились горы шелка, бархата и парчи, башмаков и шляпок, из которых требовалось отобрать подходящие для путешествия. Для нашей поклажи пришлось снарядить больше ста повозок. Епископ Фонсека, благослови его Господь, всегда оказывался рядом, чтобы дать мне дельный совет. Он заклинал меня хранить благоразумие, чтобы не попасться на удочку велеречивых и коварных Валуа. К Филиппу, бургундскому эрцгерцогу и сыну француженки, во Франции относились как к первому из королевских вассалов. Я же, будущая королева Кастилии и Арагона, не могла довольствоваться таким положением; мне полагалось блюсти не только интересы супруга, но и свои собственные.
Казалось, весь Брюссель высыпал на улицы, чтобы проводить нас. Наш блистательный кортеж отправился в путь по Байоннской дороге в сторону Валенсьена мрачным осенним утром. Филипп, гарцевавший верхом подле моей кареты, освещал сумрачный день своей красотой. Зачем солнце на небе, если на земле есть мой любимый? Мы приветствовали народ, собравшийся вдоль дороги. Простолюдины смотрели на нас с обожанием; мы были молоды, красивы, улыбались друг другу и больше походили на простых влюбленных, чем на коронованных особ. Кортеж возглавляла карета архиепископа Безансонского, Франсуа де Буслейдена. По дороге они с Филиппом подолгу беседовали, и от этих разговоров мне становилось не по себе. Ни один фламандец не испытывал ко мне столь жгучей ненависти, как этот старик.
Я платила ему тем же. Оба мы горячо любили Филиппа и ожесточенно боролись за его душу, и не было для одного из нас большей радости, чем опала другого. Архиепископ откинул завесу на окне своей кареты, плавным жестом указывая куда-то вдаль. Красивые, нежные, как у женщины, руки клирика словно воплощали одну сторону его натуры. К несчастью, обладая всеми пороками слабого пола, старик был начисто лишен его добродетелей, но Филипп не желал замечать очевидные вещи. Архиепископ с детства был духовником моего мужа, и тот питал к нему почти сыновние чувства.
Беатрис де Бобадилья и мадам де Галлевин едут со мной в одной карете. Наш кортеж движется без остановок с самого утра, и солнце уже клонится к закату. Я кутаюсь в шаль. В Валенсьене нас ждет радушный прием. Прежде мне не доводилось бывать на юге страны. Там я смогу отдохнуть и насладиться любовью подданных. До французской границы остается всего несколько дней пути.
— Лусия, ты только представь, сколько всего повидали Филипп и Хуана за те два месяца, пока длилось их путешествие из Валенсьена в Байонну. Французы приготовили роскошный прием. Чету герцогов повсюду встречали как королей. В каждом городе их принимала высшая знать. Колокола всех монастырей звонили в их честь. Народ толпился на богато украшенных улицах, чтобы посмотреть на принцев, известных своей красотой и пышностью своего двора. Во многих землях Филиппу предоставляли почетное право вершить суд и миловать приговоренных. Днем в его честь устраивали турниры, вечером балы и пиры. Хуана поразила местных жителей своим благородством, изысканными манерами, а главное — безупречной латынью, на которой она произносила приветственные речи. По совету Фонсеки она старалась под благовидными предлогами не являться на пиры в честь французского короля.
— Филипп, конечно, был в восторге.
— В дипломатические уловки Хуаны он не вникал. А она радовалась, что муж доволен и нежен с ней.
Филипп без особых усилий вскружил головы парижанам, в особенности парижанкам.
Однажды я заметила, что муж, смеясь, нашептывает что-то на ушко хорошенькой придворной даме. Я уже собиралась самым решительным образом напомнить ему о приличиях, но Беатрис меня удержала.
Как только не превозносили этот город! Я сгорала от нетерпения, мечтая поскорее увидеть Сену, мосты, Нотр-Дам, но в Париже было холодно, с утра до вечера лил дождь. Несмотря на роскошное убранство наших покоев, изысканные яства и гостеприимство хозяев, мне хотелось поскорее удрать. По утрам Филипп отправлялся на охоту и возвращался весь в грязи, от него разило вином и лошадьми. Ночами муж набрасывался на меня с неистовой страстью, но мне чудилось, что он мечтает о других женщинах. Я уговорила Филиппа отпустить меня вместе с моими придворными в Блуа. Муж остался в Париже. Он должен был нагнать нас по дороге. У меня не осталось ни терпения, ни воли, чтобы спокойно наблюдать за его выходками. Когда я замечала, что Филипп любуется каким-нибудь смазливым личиком, меня передергивало от ярости. Француженки не давали мужу прохода, не скупясь на уловки, чтобы его завлечь. Все вокруг носились с Филиппом точно с малым ребенком, потакая любым его желаниям. Я же была злой ведьмой, не дававшей ему насладиться быстротечной молодостью. «Не будь такой занудой», — поучала меня Беатрис. «Мужчины способны возненавидеть женщин, которые им слишком докучают», — предупреждал епископ Фонсека. И я сбежала из Парижа, чтобы ничего не видеть, чтобы не чувствовать боли, чтобы заглушить тревогу и заполнить пустоту в груди.
Мы дожидались Филиппа у въезда в Блуа. Он появился утром верхом на вороном красавце скакуне. Сначала муж отвесил мне церемонный поклон, едва не обмакнув пышные перья на своей шляпе в дорожную грязь, потом со смехом обнял и прижал к груди. В его объятиях я растаяла, позабыла все обиды, и мы рука об руку двинулись навстречу чудесному безоблачному дню. В тронном зале толпились разодетые придворные. Король Людовик, восседавший на троне в белой мантии, расшитой золотыми лилиями, ответил на приветствие камергера Филиппа, возвестившего: «Voila, sire, Mousieur le Archiduc», воскликнув: «Voila un beau prince». Мой супруг поклонился королевской чете трижды, а я только один раз. Король подошел к нам, протянул мне руку и торжественно поцеловал в лоб. Чуть позже, заявив, что мне, вероятно, наскучили мужские разговоры, он велел проводить меня в покои королевы.
Мы с фрейлинами смиренно удалились. Королева Анна угостила меня фруктами и прохладительными напитками в изящной гостиной с огромными окнами, выходившими в сад, на живые изгороди, подстриженные в виде павлиньих хвостов. Королева оказалась манерной женщиной с удлиненным лицом и большими серыми глазами. Она и ее придворные дамы осмотрели меня с ног до головы. Я ответила тем же. Было совершенно очевидно, что подругами мы не станем. На следующий день, во время мессы, когда пришло время раздавать милостыню, королева послала ко мне одну из своих фрейлин с блюдом, наполненным золотыми монетами, чтобы я могла раздать их от имени своего супруга. Если бы я приняла монеты, это означало бы, что я признаю над собой владычество французской короны. Я отказалась. Разумеется, Филипп принял бы монеты, посланные королем, но для меня это не имело никакого значения. Я
