окошка с видом на Дуэро, чтобы отправиться в плавание по морю и разыскать земли, которые ни ей, ни мне не суждено было увидеть воочию.
Мой отец умер двадцать третьего января тысяча пятьсот шестнадцатого года. К тому времени я томилась в Тордесильясе восьмой год и давно перестала вести счет дням и месяцам: мысли о быстротечности времени лишь усугубляли мою тоску. Но тот день я запомнила навсегда. Меня разбудил рев взбешенной толпы под окном: народ, собравшийся на маленькой площади, требовал расправы над Феррером. «Донья Хуана! Донья Хуана! — кричала Анастасия, захлебываясь от восторга. — Его ведут! Смотрите, его ведут!» Я взбежала на церковную башню и увидела дона Луиса посреди жаждущей крови толпы. Прошел слух, что мой отец скончался, но его тут же опровергли. Должно было случиться что-то и впрямь из ряда вон выходящее, чтобы народ наконец взбунтовался против нашего с Каталиной мучителя, однако мой духовник заверил меня, что король жив, хоть и занедужил. Прежде чем я узнала правду, прошло целых четыре года. К моему горлу подступили слезы. Эх, Хуана, сказала я себе, какой же ты стала плаксой. И не заплакала. Меня тронула отвага простых людей, вставших на мою защиту.
Мой давнишний враг Сиснерос, сам того не желая, оказал мне неоценимую услугу: назначил управляющим в замке дона Эрнана, герцога Эстраду. Дон Эрнан был в годах, но еще хорош собой, учтив и благороден. Наши взгляды часто встречались. С ним я могла беседовать о таких вещах, о каких не решилась бы рассказать другому мужчине или женщине. Два года мы с ним были словно Абеляр и Элоиза, и все это время меня преследовали соблазны. Однако страсть, которую доводилось испытывать раньше, больше не пробудилась. Мое тело утратило способность получать наслаждение. Все, что могло сделать меня счастливой, было порождением моего разума. Ни ванны, ни благовония, ни прикосновения к шелку и бархату не могли оживить мою плоть. Я была как погасшая жаровня, в которой угли обернулись кусочками льда. Порой я грустила, вспоминая о том, какие дивные ощущения могли доставить мне мое собственное лоно и груди, ныне скрытые под скорбным одеянием, но наградой за ушедшее желание стала удивительная ясность рассудка. Мой мир был волшебным кристаллом, каплей янтаря, в которой застыли частички прошлого, призмой, сквозь которую были видны все стороны человеческой натуры, все грани историй, которые мы рассказываем друг другу.
Сжалившись над моей Каталиной, дон Эрнан приказал открыть окно в моей тесной каморке. Дочка бросает монеты ребятишкам, которые собираются поиграть на площади, чтобы они приходили снова. Я слышу их голоса и думаю о детстве, фантазии и мечты которого безграничны. Конечно, дон Эрнан мог иногда выпускать девочку на улицу, но он всего лишь человек, который боится сильных мира сего. Этот страх сильнее его доброты.
ГЛАВА 25
После праздников Мануэль отнес мою мочу на анализ и через несколько дней сообщил, что результат положительный, как он и ожидал. Сначала я едва не запрыгала от радости, но вскоре снова пригорюнилась. Несмотря на облегчение, мне стало грустно, как бывает всегда, когда расстаешься с иллюзиями.
На неделе между Рождеством и Новым годом я стала слышать шум на верхнем этаже. Если сигнализация тетушки Агеды в свое время заставила меня подскочить на постели, теперешние шаги и непонятный шорох над головой вообще не давали уснуть. Я решила, что Мануэль занялся поисками недостающего окна в кабинете деда или, возможно, ларца Хуаны. По утрам он просыпался поздно, весь день ходил сонный, а ночью больше не приходил в мою спальню. Вид Мануэля, когда он спускался к завтраку, говорил о тщетности его поисков. Я хотела предложить ему помощь, но, подумав, решила притвориться, что ни о чем не догадываюсь. Я не хотела его принуждать. Право раскрыть эту тайну принадлежало Мануэлю.
Обстановка в доме напоминала невыносимую духоту перед тропической бурей. Агеда нервно расхаживала по этажам. Сидя в библиотеке, я слышала, как она обходит комнаты со своей верной метелкой, с ожесточением выметая несуществующую пыль. Сеньора то и дело поднималась на третий этаж. При этом она беспрерывно бормотала что-то себе под нос. Должно быть, тетушка заподозрила, что ее племянник вплотную подобрался к секрету, который она предпочла бы скрыть. Помешательство обоих на Хуане и этом доме приобретало весьма болезненные формы, но я уже не могла противостоять странному очарованию происходящего.
Мне хотелось узнать разгадку вековой тайны, стать причастной к великому открытию, сулившему своему автору настоящую славу. Я мечтала вывести Хуану из тени безумия, показать ей мир, в который мне довелось погрузиться ради нее. Добровольное заточение в загадочном доме подстегивало мое воображение. Я бродила по лестницам и коридорам, и за спиной мне слышались детские шаги. Мне казалось, что маленькая Каталина, одетая в рубаху из грубой холстины, поджидает меня серыми вечерами в холодных комнатах и хочет, чтобы я с ней поиграла.
В новогоднюю ночь мы сели ужинать рано. У Денья не было обычая дожидаться полуночи и давиться виноградом. Мануэль принес миндальный торт. Он уже начал его резать, когда Агеда неожиданно резко спросила, когда я должна вернуться в интернат. От ее тона и пронзительного взгляда мне сделалось не по себе. Я едва не поперхнулась куском торта.
— Седьмого января.
— Что ж, осталось немного. Нужно решить, что мы скажем монашкам, когда они начнут тебя искать.
— Мы скажем, тетя, что отправили Лусию в интернат, посадили в такси и больше не видели, — сдержанно произнес Мануэль.
— Все не так просто. Начнется следствие. И нас первыми заподозрят в «похищении». Надеюсь, ты все хорошо продумаешь.
— Но ведь сначала ты со мной согласилась.
— Да, но чем больше я об этом размышляла, тем менее убедительной мне казалась наша версия. Уж не знаю, получится ли у нас с письмами.
— Меня это тоже смущает, — призналась я. — Возможно, мне лучше поехать в Нью-Йорк. Там живет Исис. Я вам о ней рассказывала. Мамина подруга.
— Ты никуда не поедешь, — отрезал Мануэль. — И хватит об этом. А с тобой, Агеда, мы потом поговорим.
Агеда ничего не ответила. Опустив голову, она вонзила вилку в кусок торта, словно бандерилью. Мануэль имел над тетушкой таинственную власть. Ему было достаточно слегка возвысить голос или нахохлиться, как бойцовому петуху, чтобы пожилая женщина, секунду назад казавшаяся такой строгой и уверенной, превратилась в жалкую беспомощную старушку. Только блеск в глазах выдавал ее гнев. В такие минуты мне становилось страшно. Под ресницами Агеды полыхал пурпурный огонь.
Кусок встал у меня поперек горла. Я поспешно поднялась из-за стола. Пока тетушка с племянником что-то обсуждали в спальне Мануэля, я сидела в библиотеке.
Толстые стены старинного особняка не позволяли подслушать их разговор. До меня долетали только обрывки фраз на повышенных тонах. Я накрыла голову диванной подушкой. Агеда наконец решила высказать то, что мучило ее с самого начала. Потому и не сумела скрыть раздражение. В какой-то степени я даже обрадовалась, что она способна вести себя как нормальный человек. И все же мне было неловко, словно меня растолкали посреди сна о Хуане и заставили вернуться к суровой реальности. Живот ныл так, как будто в нем была открытая рана.
Внезапно голоса смолкли, и почти в тот же миг на пороге появился раскрасневшийся Мануэль. Он налил себе коньяку и выпил залпом.
— Мануэль, Агеда права. Мне лучше уехать в Нью-Йорк до того, как меня хватятся. Наш план что-то мне совсем разонравился.
— Я же сказал, нет. Ты никуда не поедешь, — заявил Мануэль, вновь наполняя стакан.
— Но…
— Никаких но. Я за тебя отвечаю и знаю, что делаю. А у Агеды это пройдет. Уж я-то ее знаю. Она просто ревнует, вот и все. Тетя никогда не терпела рядом со мной никаких женщин. Даже мою собственную
