мать. Но это пройдет. Успокойся. Лучше я расскажу тебе о Денья. Сейчас для этого самый подходящий момент. Ступай переоденься. В черное платье.
Горько признавать, но перемены, превратившие мое заключение в нескончаемую пытку, начались четвертого ноября тысяча пятьсот семнадцатого года, в тот день, когда в Тордесильяс приехали мои дети Леонор и Карл. Я томилась в замке целых девять лет. Последние годы благодаря дону Эрнану оказались не такими беспросветными. Шестое ноября, день моего рождения, началось как обычно. Мне сообщили о визите Гильома де Кроя, сеньора Де Шрива, моего старого фламандского знакомца. Ничего не заподозрив, я приняла его без особых церемоний. Покончив с поклонами, фламандец рассказал мне о детях и спросил, хотела бы я их увидеть. Я ответила: конечно, да, можно было и не спрашивать.
Я даже вообразить не могла, что они совсем рядом. Дети тайком прибыли в замок еще два дня назад. Де Шрив с загадочным видом распахнул дверь. На пороге стояли юноша и девушка. Когда я видела Карлоса и Леонор в последний раз, ему сравнялось пять, а ей семь. С тех пор прошло двенадцать лет. Теперь им было семнадцать и девятнадцать. В их чертах, словно в зеркале, отразился Филипп и я сама в юности. Передо мной стояли дети нашей любви. Они поклонились. Я закрыла глаза. Окруженная призраками, я почти перестала отличать реальность от вымысла. «Вы и вправду мои дети?» — спросила я дрожащим голосом, тревожно вглядываясь в их лица. Мой сын унаследовал черты Филиппа, но не его красоту; он выглядел равнодушным и усталым. У Леонор были румяные щечки и золотистые волосы моей матери. Оба держались как бургундские принцы и почти не говорили по-кастильски. Я обратилась к детям по-французски. Они удивились. Каждое слово, сказанное мной, несказанно их изумляло, они словно не могли поверить, что сумасшедшая может задавать такие разумные вопросы. Леонор быстро освоилась и начала улыбаться, но Карлос вел себя так же недоверчиво, как в детстве, когда я вернулась из Испании, а они с отцом встречали меня в Бланкенбурге. Нам с сыном не представился случай узнать друг друга поближе. В каждом жесте Карла сквозили отчуждение и растерянность. Для него этот визит был пустой формальностью, и он не пытался этого скрыть. Не в силах справиться с болью от того, что дети потеряны для меня навсегда, я поспешила завершить аудиенцию и отправила их отдыхать.
Я осталась наедине с Де Шривом, главным советником Карла. Он тут же пустился в рассуждения о многочисленных талантах и добродетелях принца. «Пусть вам послужит утешением, — заключил Де Шрив, — что ваш сын станет великим монархом».
По мнению фламандца, я должна была немедленно отречься от короны, чтобы Карл стал править еще при моей жизни и мог найти во мне опору в первые годы своего царствования. Если на то будет моя воля, Кортесы утвердят его власть наравне с моей собственной. Я сказала, что не возражаю, что мой отец наверняка согласился бы с таким решением. Для себя я хотела лишь свободы и уважения, я надеялась, что Карл будет править от моего имени, и была бы счастлива править вместе с ним, согласно воле короля Фердинанда.
Кортесы согласились передать престол Карлу, выдвинув девяносто девять условий. Три из них касались моих прав и состояния. Последнее гласило, что, если Господь вернет мне здоровье, новый монарх обязуется уступить мне корону. Этот пункт превратил сына в моего врага.
Взойдя на престол, Карл вспомнил о своей сестре Каталине. Все вокруг знали, как сильно я ее люблю. Каталина была моей опорой, путеводной нитью в лабиринте отчаяния. Карл, воспитанный Маргаритой Австрийской, пришел в ужас при виде ее лохмотьев и жадного внимания, с которым она наблюдала за детьми во дворе. Вместе со своими советниками он разработал план похищения девочки, чтобы разлучить ее со мной. Поскольку попасть в комнату дочки, минуя мою спальню, было невозможно, заговорщики прорыли под стеной туннель, прикрыв вход в него ковром, и как-то ночью подкрались к Каталине, схватили ее и через подземный ход вывели из замка. Предсказать мою реакцию было несложно: я решила умереть. Погрузившись в черное безутешное отчаяние, я перестала есть и пить. Мои слуги и дон Эрнан поспешили уведомить об этом Карла. На этот раз мои молитвы были услышаны, и мятеж возымел действие. На третий день Каталину вернули в Тордесильяс. Моя девочка снова была со мной. Обнявшись, мы обе плакали от радости. Моя камеристка Хуана Куэвас рассказала, что все эти дни принцесса пребывала в таком же унынии, как и я сама, и требовала, чтобы ее немедленно отпустили к матери.
Каталина вернулась, но ее похищение было лишь первым звеном в целой цепи несчастий.
Через три месяца после своего визита Карлос отправил в отставку славного дона Эрнана, герцога Эстраду. На его место пятнадцатого марта тысяча пятьсот восемнадцатого года прибыли дон Бернардо Сандоваль-и-Рохас и его жена донья Франсиска Энрикес, маркизы Денья. Отъезд Эрнана означал для меня конец спокойной жизни. Прощаясь с Эстрадой, я горько сетовала, что остаюсь совсем одна. «Мы оба не властны в себе, донья Хуана», — ответил тот, кто пытался стать моим другом и помог мне даже в заточении остаться женщиной.
Денья окружили меня непроницаемой стеной молчания и забвения. Они верно служили тому, кто узурпировал мой престол. Я могла бы назвать путы, захлестнувшие мой голос, кругами ада. Этих кругов было три: в первом помещались две женщины, день и ночь сидевшие в моих покоях и ни на миг не позволявшие мне остаться наедине с собой. Второй круг включал двенадцать дам, которые шпионили за мной под предлогом заботы. И наконец, третий круг: двадцать четыре вооруженных стражника на замковых стенах. Меня не пускали даже в церковь. Маркиз Денья, седовласый старец с голубыми навыкате глазами, был образцом учтивости. В каждом его слове, в каждом поклоне скрывался отравленный кинжал, но Старик пребывал в убеждении, что я их не замечаю. Чтобы оправдать мое заключение, он по примеру Феррера ссылался на чуму и распоряжения моего отца.
«Неужели вы и вправду поверили, что ваш батюшка скончался? — воскликнул он, когда я осторожно поинтересовалась, жив ли Фердинанд. — Он занемог и удалился в монастырь, где проводит дни, направляя помыслы к Господу нашему. Вы непременно должны ему написать. Он будет рад получить весточку от любимой дочери Хуаны».
«Напишите сами, маркиз, — возразила я. — Ведь вы его кузен. И передайте от меня привет».
Деспоты вроде Денья всегда исправно ходят в церковь и демонстрируют деревянным статуям такую горячую привязанность, какую не питают ни к одному из живых людей. Церковные ритуалы всегда казались мне игрой на публику, имевшей мало общего с истинным возвышением духа. Поселившись во Фландрии, я почти перестала придавать им значение. Беспокоясь о моей бессмертной душе, маркизы велели служить мессы прямо в замке, чтобы заставить меня отдавать Богу Богово, не выходя на дневной свет. Я категорически отказалась и даже сумела настоять, чтобы меня снова стали пускать в церковь Святого Антолина, соединенную с моим жилищем крытой галереей. Для меня эта короткая прогулка была скорее возможностью полюбоваться окрестностями, чем воздать хвалу покинувшему меня Господу.
Я вела против Денья необъявленную войну, вовсю используя свой поистине жалкий арсенал. Приходилось все время быть начеку, чтобы никто не сумел застать меня врасплох. К несчастью, мои тюремщики были вооружены не в пример лучше: в отличие от меня они знали, что творится за стенами замка. Пока я гнила заживо в своей тюрьме, Испания переживала черные времена. Захваченные ранее американские богатства отправлялись на кораблях прямиком во Фландрию. Чужеземцы занимали все ключевые посты. Семнадцатилетний мальчишка стал кардиналом Толедо, а Адриан Утрехтский правителем Кастилии. Двадцатого мая тысяча пятьсот двадцатого года, когда мой сын Карл сделался императором Священной Римской империи, уставший от фламандского произвола народ поднял восстание.
Мятеж возглавил Хуан де Падилья, сын дона Педро и один из главных моих защитников. Священный союз общин, как называли себя мятежники, действовал «именем королевы доньи Хуаны».
Я часто принималась расспрашивать маркиза о своих детях и состоянии дел в государстве. Тот изворачивался как уж на сковородке. Как-то раз я продержала Денью в своих покоях около шести часов, надеясь выманить из него всю правду, но этот мастер лжи пытался уверить меня, что император Максимилиан отрекся от престола в пользу Карла, как будто я до сих пор не догадалась, что мой свекор мертв.
Через несколько дней после нашего разговора маркиз распорядился снова закрыть церковную галерею. Я принялась громко возмущаться. Мы отчаянно спорили, когда прибыл епископ Рохас, глава Королевского совета Кастилии, чтобы убедить меня подписать эдикт, осуждающий мятежников.
Денья не смог противиться нашей встрече. От этого бледного, скованного человека, избегавшего смотреть мне в глаза, я узнала о том, что мой отец умер четыре года назад. Он же подтвердил мою догадку
