Ну, ты понял. Хочешь попробовать мушмулу? — он мрачно подошел к дереву и нарвал полные горсти плодов.
— У меня и так желчь разлилась от того, что я съел, — отказался я.
Со взглядом, устремленным куда-то поверх моей головы, Юлик застыл на месте, продолжая срывать плоды и съедать их, выплевывая косточки и кожуру. Время от времени он вытирал свои шикарные усы. Надменный и измученный, он изнывал от мыслей, которыми не мог поделиться. Они испещряли каждый миллиметр поверхности его души мелкими, убористыми письменами.
— Чарли, я не хочу видеть тебя в Хьюстоне до операции, — сказал он.
— Гортензия против. Она считает, что ты меня слишком заводишь, а она из тех женщин, которые знают, что говорят. А теперь, Чарли, вот о чем я хочу тебя попросить. Если я умру, женись на Гортензии. Она лучше всех женщин, которых ты сможешь найти себе сам. И абсолютно надежная. Я доверяю ей на все сто, а ты знаешь, что это значит. Она немного грубовата, но я прожил с ней прекрасную жизнь. Могу тебе пообещать, что с нею у тебя никогда не будет финансовых проблем.
— Ты обсуждал это с Гортензией?
— Нет, я написал ей письмо. Но она скорее всего догадывается, что я хочу, чтобы она вышла за Ситрина, если я умру на операционном столе. — Он бросил на меня тяжелый взгляд и добавил: — Она сделает то, что я скажу. И ты тоже.
День золотой луной клонился к западу. Как много между нами было любви, но ни Юлик, ни я не знали, что с ней делать.
— Ладно, пока, — буркнул он, повернулся спиной ко мне и зашагал прочь.
Я сел в прокатную машину и уехал.
* * *
Гортензия сказала мне по телефону:
— Все прошло хорошо. Ему вырезали вены из ноги и подшили к сердцу. Теперь он станет крепче, чем раньше.
— Слава богу! Он вне опасности?
— О, конечно, завтра можешь его навестить.
Гортензия не захотела, чтобы я составил ей компанию во время операции. Я приписывал это ревности жены к брату мужа, но позже понял, что дело не в этом. Моя любовь к брату проявлялась так несдержанно и даже истерично, что на ее месте я тоже постарался бы избегать себя. По телефону я различил новые нотки в ее голосе, которых раньше никогда не слышал. Гортензия лелеяла экзотические цветы и привычно покрикивала на собак и мужчин. Но на этот раз я почувствовал, что мне досталась часть тепла, обычно растрачиваемая на цветы, и мое отношение к ней полностью переменилось. Гумбольдт, бывало, говаривал мне — а он резко судил людей, — что я человек далеко не мягкий, пожалуй, даже слишком жесткий. Эту перемену во мне (если это была перемена) он бы одобрил. В таком переломном возрасте, если верить науке (которая на самом деле является наукообразной фантастикой), люди полагают, что у них не осталось иллюзий в отношении друг друга. Но закон экономии доводов ставит умаление достоинств другого на первое место. Потому-то у меня было предубеждение против Гортензии. А теперь я понял, какая она хорошая женщина. Я валялся на двуспальной гостиничной кровати, перечитывая бумаги Гумбольдта и книги Рудольфа Штейнера и его последователей, но не мог избавиться от волнения.
Не знаю, что я ожидал увидеть в палате Юлика, — возможно, пятна крови или костную стружку после работы пилы; ему разрезали грудную клетку, вынули сердце; выключили его, как маленький моторчик, отложили в сторону и снова включили, когда пришло время. Я не мог это осмыслить. В общем, я зашел в палату, наполненную цветами и солнечным светом. Над головой Юлика висела маленькая латунная табличка с выгравированными именами мамы и папы. Юлик был желто-зеленый, с заострившимся носом, с топорщащейся щетиной седых усов. Тем не менее, выглядел он счастливым. Я обрадовался, что его жесткость никуда не делась. Конечно, он ослабел, но уже по горло окунулся в дела. Если бы я сказал, что мне кажется, будто он выглядит, как тень другого мира, он бы выслушал меня с презрением. Чистое, светлое окно, великолепные розы и георгины, и миссис Джулиус Ситрин в трикотажном брючном костюме, прикрывавшем ее толстые ноги, невысокая привлекательная сильная женщина. Жизнь продолжалась. Какая жизнь? Эта жизнь. Но что это за жизнь? Правда, тогда мне было не до метафизики. Меня распирало от счастья и энергии. Впрочем, я старался скрыть свои чувства.
— Ну что, пацан, — сказал Джулиус все еще слабым голосом. — Ты рад, правда?
— Да, Юлик.
— Оказывается, сердце можно починить, как ботинок. Заменить подошву. Даже верх новый сделать. Как у Новинсона с Августа-стрит.
Думаю, мой вид пробуждал в Юлике тоску по прошлому. Ему нравилось, чтобы я напоминал ему о том, о чем сам он уже не мог вспомнить. Африканские вожди держали специальных хранителей воспоминаний; я был хранителем воспоминаний Юлика.
— У Новинсона в витрине лежали сувениры из окопов 1917 года, — вспомнил я. — Толстостенные латунные гильзы и продырявленная каска. А над стойкой висел цветной плакат, нарисованный его сыном Изей, где клиент, которому брызнули в лицо, подпрыгивал с криком «Памагте!» Подпись гласила: «Перед сдачей в починку не мочить».
Юлик улыбнулся Гортензии:
— Нужно только нажать на кнопку, и он включается.
Она улыбнулась в ответ из роскошного кресла, где сидела, закинув ногу за ногу. В костюме цвета давно срезанной розы или свежеслепленного кирпича. Лицо у Гортензии было совершенно белым, словно у напудренных актеров театра Кабуки, и вообще, несмотря на светлые глаза, из-за выступающих скул и пухлых губок, подведенных темно-красной помадой, она напоминала японку.
— Ну, Юлик, теперь, когда ты вне опасности, я могу уехать.
— Послушай, Чакки, я давно хочу попросить тебя купить кое-что в Европе. Я хочу красивый морской пейзаж. Я всегда любил нарисованное море. Ничего, кроме моря. Не надо ни скал, ни лодок, ни людей. Просто открытый океан в ясный день. Вода, везде вода. Привези мне такую картину, Чакки, я заплачу пять, восемь штук баксов. Позвони, если встретится подходящий вариант, я тут же перечислю деньги.
Подразумевалось, что я имею право на комиссионные, негласно, разумеется. Юлик считал, что нам на роду написано чуть-чуть мошенничать. Так он время от времени проявлял щедрость. Очень трогательно.
— Ладно, я похожу по галереям.
— Хорошо. А что насчет пятидесяти тысяч — ты думал о моем предложении?
— Ну да, я конечно же с удовольствием ухвачусь за твое предложение. Мне очень нужны деньги. Я уже послал телеграмму своему другу Такстеру. Он плывет в Европу на «Франс». Сообщил ему, что собираюсь в Мадрид и попробую осуществить проект, который он мне предложил. Путеводитель по центрам культуры… В общем, я собираюсь в Мадрид.
— Отлично. Тебе нужны новые проекты. Возвращайся к работе. Я тебя знаю. Когда ты перестаешь работать, то попадаешь в беду. Эта чикагская сучка со своими адвокатами завела твою работу в тупик. Она-то знает, как влияет на тебя бездействие. Гортензия, нам нужно немного присмотреть за Чарли.
— Согласна, — кивнула Гортензия.
С каждой минутой Гортензия нравилась мне все больше и больше. Какая замечательная душевная женщина, какую многогранную эмоциональность скрывает маска Кабуки. Раньше меня бесила ее грубость. Но какое великодушие, какой благоуханный цветник скрывался за этой грубостью.
— Почему бы тебе не попытаться уладить отношения с Дениз? — спросила она.
— Она не хочет идти на компромисс, — объяснил Юлик. — Она хочет его голову на блюде, чтобы украсить каминную полку. Как только он соглашается платить ей больше бабок, она тут же увеличивает ставку. Бесполезно. Это все равно, что мочиться против ветра. Ему нужна баба, но он выбирает таких, которые не дают ему работать. Поэтому берись за дело, Чакки, займись своим проектом. Если твое имя перестанет мелькать в газетах, люди решат, что ты умер, а некролог они нечаянно пропустили. Сколько ты сможешь заработать на этом культурном путеводителе? Пятьдесят? Ну, натянем до ста. Не забудь про налоги. Тебя и на фондовой бирже подловили? Ну конечно, подловили. Ты же у нас эксперт по Америке. Тебе приходится переживать то же, что и всей стране. Знаешь, что бы я сделал? Купил бы акции старых
