Тем более, жизнь у тебя не сложилась.
— Не преувеличивай.
— Да, не сложилась, — настаивал он. — Ты растратил талант и возможности, а все из-за дьявольского упрямства и ложной гордости. А ведь все твои связи в Нью-Йорке Вашингтоне Париже Лондоне и Риме, все твои достижения, твое умение вязать слова и удача пришли к тебе только потому, что ты счастливчик. Вот если бы все это досталось мне! А тебе приспичило жениться на какой-то языкатой вестсайдской девке из семейки инспекторов от ассенизации и политиков районного значения, просаживавших деньги в игровых автоматах в жидовских кондитерских. Заносчивая девица из Вассарского колледжа! Ты же женился только потому, что она девочка культурная, да и говорила как по писаному, а ты помирал по общению и пониманию. Я отношусь к тебе с любовью — и всегда тебя любил, тебя, прибитого сукиного сына, едва ли не молился на тебя с тех пор, как нам стукнуло десять, — я не сплю ночами, думаю, как бы выручить Чарли, как сберечь его деньги от налоговиков, найти ему самого лучшего адвоката и свести его с хорошенькой женщиной. Да этот дурень, олух царя небесного, понятия не имеет, чего стоит такая любовь.
Должен признаться, мне нравится, когда Сатмар начинает вещать в такой манере. Распекая меня, он то и дело посматривал влево, где никого, конечно, не было. Но если бы там оказался некий непредубежденный свидетель, он бы несомненно поддержал негодующего Сатмара. Эту привычку Алек унаследовал от своей дорогой мамочки. Скрестив руки на груди, она так же яростно требовала правосудия, обращаясь в пространство. В груди Сатмара билось искреннее и храброе сердце, а у меня сердца вообще не имелось, разве что какие-то цыплячьи потроха — так ему казалось. Сатмар изображал себя нечеловечески энергичным, зрелым, мудрым, эдаким языческим тритонидом, помогающим людям в беде. Но на самом деле его только и волновало, как бы улечься на девицу и вытворять с ней разные грязные штучки, которые он называл сексуальной свободой. Кроме того, ему приходилось думать, где бы раздобыть денег. Тратил он много. И вопрос стоял о том, как согласовать эти противоречивые потребности. Однажды он сказал мне:
— Я приобщился к сексуальной революции, еще когда о ней никто и слыхом не слыхивал.
Но я хотел сказать о другом. Мне стыдно за нас обоих. У меня нет ни малейшего повода смотреть на Сатмара свысока. И потом, чтение хоть чему-то меня научило. Я совершенно не понимаю жгучего желания среднего класса последних двух столетий выглядеть прилично и сохранить некую милую невинность — невинность Клариссы, защищающейся от грязных домогательств Ловеласа. Безнадежное дело! Еще хуже обстоят дела, когда осознаешь, что есть люди, искренне переживающие слащавые сантименты поздравительных открыток с сердечками, связанных в пышный бант мещанскими ленточками. Мир правильно ненавидит этот сорт гнусной американской невинности с тех пор, как распознал ее у Вудро Вильсона в 1919 году. Еще в школе нас учили бойскаутской чести добродетели и учтивости; загадочный призрак викторианской аристократичности все еще живет в сердцах детей Чикаго, сейчас уже пятидесяти— и шестидесятилетних. Это проявляется и в искренней вере Сатмара в собственную щедрость и великодушие, и в моей благодарности Богу за то, что я никогда не растолстею, как Алек Сатмар. В качестве компенсации я позволяю ему осуждать меня. Решив, что разглагольствований уже довольно, я поинтересовался:
— Как твое здоровье?
Это ему не понравилось. Он не признавал слабости.
— Прекрасно, — заявил он. — Разве ради этого ты прибежал из зала суда? Мне просто нужно слегка похудеть.
— Будешь худеть, заодно и бачки сбрей. Из-за них ты выглядишь как злодей из старых вестернов, один из тех субчиков, что продают краснокожим оружие и огненную воду.
— Ладно, Чарли, я только притворяюсь жизнелюбом. Я всего лишь старая развалина, а ты у нас весь в высоких материях. Ты царь и бог, а я ничтожество. Но разве не ты пришел расспросить меня об этой девке?!
— Точно, пришел, — кивнул я.
— Ладно, не мучься. В конце концов, это всего лишь признак жизни, а ты не так часто их проявляешь. Я уже решил было махнуть на тебя рукой, когда ты отказал Фелиции с ее сногсшибательными сиськами. Она довольно милая женщина, хотя и не молодая. Она бы по гроб жизни была тебе благодарна. Ее муж ходит налево. А от тебя она в восторге. Она до конца дней своих благословляла бы тебя, прояви ты к ней благосклонность. Эта достойная домохозяйка и добрая мать кудахтала бы вокруг тебя облизывала с головы до ног обстирывала кормила ходила по магазинам и даже вела бы твои счета; да и в постели хороша. И рот держала бы на замке, потому что замужем. Что еще нужно? Но ты воспринял ее как очередную мою вульгарную выходку. — Он злобно зыркнул на меня, а потом сказал: — Ладно, я договорюсь с этой цыпочкой. Завтра пригласи ее выпить в «Палмер Хаус». Я все устрою.
Я то и дело впадаю в вестсайдскую любовную лихорадку, а Сатмар ничего не может поделать с одолевающей его организаторской манией. В тот момент он видел перед собой единственную цель: затащить нас с Ренатой в постель, где он будет незримо присутствовать. Может, он надеялся, что со временем пара преобразится в трио? Он, как и Кантабиле, временами придумывал разные фантастические комбинации.
— Теперь слушай, — сказал он. — В дневное время в отеле можно взять номер по, как они говорят, по тарифу для конференций. Я держу деньги для тебя на условном депозите, так что счет выпишут на мое имя.
— Мы же собираемся просто выпить. Почем ты знаешь, что мы зайдем так далеко, что понадобится номер?
— Это твое дело. Ключ от номера будет у бармена. Сунь ему пять баксов, и он отдаст тебе конверт.
— И чье имя ты укажешь на конверте?
— Лишь бы не незапятнанное имя Ситрина, а?
— Как насчет Кроули?
— Наш старый учитель латыни? Старикашка Кроули!
Итак, на следующий день мы с Ренатой отправились в бар, расположившийся в сумрачном полуподвале. Я пообещал себе, что этот идиотский поступок уж точно будет последним. Для себя я отыскал самые что ни на есть разумные доводы: мол, Историю не кривой козе не объедешь, так она поступает с каждым. История постановила, что подлинное знакомство мужчин и женщин происходит именно в объятьях. А я собирался выяснить, действительно ли Рената моя Судьба, действительно ли она обладает юнговской внутренней сущностью. Могло оказаться, что передо мной нечто совсем иное. Первое же любовное прикосновение мне скажет все, потому что женщины влияют на меня странным образом: доводят либо до экстаза, либо до дурноты. Третьего не дано.
День выдался промозглый и пасмурный, с эстакады надземки капало, но появление Ренаты показалось мне искуплением недостатков погоды. Она надела плащ болонья в красную, белую и черную полосы в стиле Ротко[267]. Не сняв отражающего свет жесткого плаща, застегнутого на все пуговицы, она расположилась в полумраке отдельной кабинки. Широкополая шляпа с изогнутыми полями завершала ее костюм. Помада с ароматом банана на ее прекрасных губах прекрасно гармонировала с насыщенным красным цветом плаща а ля Ротко. Вряд ли она сказала что-нибудь умное, впрочем, она почти ничего и не говорила. Зато много смеялась и скоро сильно побледнела. Свеча в стакане, обернутом во что-то вроде куска рыбацкой сети, давала мало света. Через минуту ее лицо склонилось к жестким блестящим складкам плаща и стало казаться почти круглым. Я не мог поверить, что девица, выглядевшая в описании Сатмара такой решительной и опытной, настолько побледнеет от четырех мартини, что станет белее луны в три часа ночи. Сначала я решил, что она разыгрывает застенчивость из вежливости к человеку старшего поколения, но на ее прелестном лице вдруг выступила холодная испарина, и мне показалось, будто она просит меня хоть что-нибудь сделать. Во всем этом явно просматривался элемент дежавю, что и не удивительно, ведь такие минуты я переживал не раз. Но было и отличие: я сочувствовал ей, мне даже хотелось защитить эту молодую женщину, поддавшуюся неожиданной слабости. Мне показалось, будто я отчетливо понял, почему сижу в темном полуподвале бара. Потому что в тот момент я оказался в очень тяжелых обстоятельствах. И преодолеть их без любви невозможно. Почему бы и нет? Не знаю, только отвязаться от этой уверенности я не мог. Потребность в любви (в таком неопределенном состоянии) — страшная обуза. И если когда-нибудь станет достоянием гласности, что я шептал «Вот моя
