крест, она спокойно устроится куда-нибудь еще. Меня беспокоит сын. Ты прочел его заметки в местной газете о преодолении наркотической зависимости? Я посылала их тебе, чтобы узнать твое мнение.
— Нет, не читал.
— Я дам тебе другой комплект вырезок. Хочу, чтобы ты сказал мне, талантлив он или нет. Сделаешь это для меня?
— У меня даже мысли нет отказаться.
— Лучше бы она почаще к тебе приходила. Люди слишком много взваливают на тебя. Знаю, мне не следует просить тебя. Ты собираешься уезжаешь, у тебя, должно быть, куча дел, но я хочу знать.
— Этот молодой человек похож на сестру?
— Нет. Он больше пошел в отца. Ты, наверное, мог бы повлиять на него. Как солидный человек с безумными идеями. Он тоже начал с безумств.
— Так что ему не хватает только моей предполагаемой солидности?
— Ты, конечно, безумец, но у тебя добрая душа. А парень вырос без отца, — добавила Наоми, и на ее глаза навернулись слезы. — Тебе не придется прикладывать больших усилий. Просто познакомься с ним. Возьми его с собой в Африку.
— А, Джордж трепался о бериллиевых рудниках?
Только этого мне не хватало впридачу к прочим начинаниям и авантюрам: к Дениз и Урбановичу, к поискам отца Ренаты, к исследовательской работе по антропософии, к Такстеру и «Ковчегу». Розыски ценных минералов бог знает где в Кении или Эфиопии. Вот так повезло! Но вслух я сказал:
— Это все ерунда насчет бериллия, ничего серьезного, Наоми.
— Да я так и поняла. Но вот было бы замечательно, если бы Луи вместе с тобой поучаствовал в сафари. Это ведь не сравнить с чтением «Копей царя Соломона» или чего-то в этом роде. И прежде, чем ты уйдешь, Чарли, позволь мне дать тебе совет. Не изводи себя с этими здоровенными девицами, пытаясь что-то доказать. Помни, ты отдал свою великую любовь мне, а во мне росту-то всего метр пятьдесят два.
* * *
В аэропорту О'Хэр нас провожала мрачная Сеньора. В такси она шепотом давала наставления Ренате и оставалась с нами, пока мы регистрировались и проходили контроль, призванный не допустить в самолет угонщиков. Наконец мы расстались. В самолете Рената принялась уговаривать меня не переживать из-за расставания с Чикаго.
— Наконец-то ты делаешь что-то для себя, — говорила она. — Забавный ты человек. Поглощен собой, но не знаешь даже азов эгоизма. Думай так: без Меня — никого, ничего; ни Тебя, ни Ее, ни Его.
Рифмовала Рената очень ловко. Про Чикаго она высказалась следующим образом: «Без О'Хэра, знамо дело, безнадега бы заела». А когда однажды я поинтересовался ее мнением о некоей женщине, такой же очаровательной, как она сама, Рената ответила: «Рвал бы Паганини душу, чтоб свою игру послушать?». Хотел бы я, чтобы та лондонская дама, посчитавшая Ренату вульгарной, этаким ничтожеством, послушала ее, когда она в ударе. Когда мы, наконец, дождались взлета и самолет начал набирать высоту, оторвавшись от взлетной полосы со звуком осыпающейся штукатурки, она сказала:
— Прощай, Чикаго. Ты, Чарли, хотел сделать для этого города что-нибудь хорошее. Но почему ты выбрал именно это стадо низких подонков — они не заслужили такого человека, как ты. Им плевать на твой высокий уровень. В газетах только и пишут, что о сотнях невежественных мошенников. А хорошими людьми пренебрегают. Мне остается только надеяться, что своим эссе о скуке ты дашь этому городу по зубам.
Нас отбросило назад — 727-й набирал высоту; послышался скрип убираемого шасси. Темные клубы облаков и тумана загородили нам дома, заводы, улицы и парки. Блеснуло в последний раз озеро Мичиган и тоже скрылось. Я сказал:
— Рената, спасибо, что защищаешь меня. Но дело в том, что мое отношение к США (а Чикаго — квинтэссенция Соединенных Штатов) тоже не однозначно. Я всегда искал некую культурную защиту. Женившись на Дениз, я решил, что у меня появился союзник.
— А все потому, что у нее была степень магистра, как я понимаю.
— А Дениз оказалась во главе пятой колонны. Теперь-то я понимаю, почему все так сложилось. Она была такой красивой стройной…
— Красивой? — переспросила Рената. — Да она похожа на ведьму!
— Красивой стройной честолюбивой воинственной начитанной молодой женщиной. Она рассказывала мне, что однажды ее мать, увидав ее в ванной, воскликнула: «Ты просто золото!» и разрыдалась.
— Представляю себе разочарование таких женщин, — сказала Рената. — Из сливок чикагского среднего класса, из-под крылышка энергичных мамаш. На что могут рассчитывать их дочери? Не могут же все выходить замуж за Джеков Кеннеди, Наполеонов и Киссинджеров[323] , создавать шедевры или играть на клавесинах в Карнеги-холле, разодевшись в золотую парчу с пышным шлейфом.
— Поэтому Дениз начала вскакивать ночью с постели, рыдать и жаловаться, что она
— А она считала, что ты сделаешь из нее нечто?
— Ну, не хватало одного ингредиента.
— Но ты так и не нашел его, — подвела итог Рената.
— Да, и она вернулась к вере своих отцов.
— И кто эти отцы?
— Шайка мелких политиканов и отморозков. Однако, должен признать, я и сам виноват, что оказался таким нежным цветочком. Как бы там ни было, меня вскормила земля Чикаго. И я должен был держать удар.
— Она плакала по ночам о загубленной жизни, вот в чем дело. А ты хотел спать. Ты не прощаешь женщинам, которые ночью своими проблемами мешают тебе спать.
— Я задумался о нежных цветочках, произрастающих в Деловой Америке, потому что мы направляемся в Нью-Йорк выяснить, что там с завещанием Гумбольдта.
— Напрасная трата времени.
— И я спрашиваю себя: «Почему мещанство так сильно задевает?»
— Я говорю с тобой, а ты начинаешь читать мне лекцию. Нам пришлось поменять все наши планы в Милане. И ради чего! Не мог он ничего тебе оставить. Он умер в ночлежке, полностью выжив из ума.
— Перед смертью у него наступило просветление. Кэтлин сообщила мне. Не будь врединой.
— Да я самая что ни на есть полезина. Ты спутал меня с той злобной сукой, которая таскает тебя по судам.
— Вернемся к нашему разговору. Американцам выпало осваивать целый свободный континент. Как можно ожидать от них такого же внимания к философии и искусству? Старый доктор Лутц называл меня чертовым иностранцем, потому что я читал стихи его дочери. Стричь купоны в какой-нибудь конторе в Лупе — вот призвание американцев.
— Пожалуйста, сверни мое пальто и положи на полку. Когда же в конце концов стюардессы прекратят болтать и примут у нас заказ?
— Давай, моя дорогая. Но позволь мне закончить с Гумбольдтом. Знаю, ты считаешь, что я слишком много говорю, но я взволнован и, кроме того, меня мучают угрызения совести из-за детей.
— Именно этого и хочет Дениз, — подхватила Рената. — Когда ты уезжаешь и не соглашаешься оставить ей адрес, она говорит: «Ладно, если детей убьют, ты прочтешь об этом в газетах». Только не делай из этого трагедию, Чарли. Дети повеселятся на Рождество, а Роджер, я уверена, прекрасно проведет время у своих бабушки с дедушкой в Милуоки. Дети так любят все эти древние семейные традиции.
— Надеюсь, что так, — вздохнул я. — Я очень люблю Роджера. Он славный мальчик.
— Он тоже любит тебя, Чарли.
— Возвращаясь к Гумбольдту…
На лице Ренаты появилась гримаса «сейчас я скажу тебе все, что думаю», и она высказалась:
— Чарли, это завещание — просто желание разыграть тебя из могилы. Ты сам говорил, что это может быть всего лишь посмертная шутка. Он же чокнулся перед смертью.
— Рената, я читал учебники. Я знаю, что говорят психиатры о маниакально-депрессивном психозе. Но ни один из них не знал Гумбольдта. А ведь Гумбольдт как-никак был поэтом. И замечательным человеком. А
