люстры. Щербаков молча пожал ей руку, постоял немного в тихо вышел.
Глава десятая ДЕЛО ПРОЯСНЯЕТСЯ
Был первый час ночи.
Щербаков медленно брел по тихим улицам. Он чувствовал себя одиноким и опустошенным.
Сам того не подозревая, он стал соучастником темных махинаций Рутковской и ее компании. Еремин сказал, чтo ему известно, какие поручения Рутковской выполнял Щербаков. Ведь чемоданы были со шкурами каланов. Олег до того растерялся, что не мог выговорить ни слова. Как сквозь сон, он услышал вопрос Еремина:
— Расскажите…
Щербаков выложил все. Он рассказал, что вот уже дней пятнадцать у него лежат дома два чемодана, завезенные Рутковской.
— Пусть пока поваляются у тебя. Так не хочется возиться с ними сейчас, — сказала она тогда…
Еремин, выслушав Олега, сказал с жесткой определенностью:
— В чемоданах шкурки каланов. Еще что?
Щербаков передал Еремину и последнюю записку Рутковской. Он должен был встретить посыльного «брата», но не встретил, потому что накануне они поссорились — она отказалась с ним ехать в Москву. Записку Еремин не вернул и сказал в заключение:
— Я вам верю, Щербаков…
Вдруг сзади затормозила машина. Шофер сердито крикнул:
— Вы что, под машину хотите попасть?
— Мне теперь все равно, — махнул рукой Щербаков и поплелся в сторону.
Машина проехала.
Каким же идиотом он все это время был. Его просто водили за нос, он служил удобной ширмой для Рутковской. Только ширмой. Ему вдруг вспомнился давний разговор с Рутковской. Она настойчиво и по всякому поводу старалась подвергнуть его разным испытаниям, свысока. пренебрежительно говорила о его работе. Слушая ее, он хохотал от души. Как ни злилась Рутковская, она замолкала, чувствуя, что становится смешной. Так вот, в этот раз она спросила его:
— Ты меня любишь?
— Еще бы!
— А что бы ты сделал ради меня?
— Все, что ты захочешь!
— Ну, например, украл бы собор Парижской богоматери или разбил бы витрину универмага?
— Странный способ доказывать любовь. Зачем весь этот разговор?..
— А если я так хочу?
— Не надо хотеть…
Он попытался обнять ее, но она оттолкнула его.
— Да или нет?
— Нет, я не выполнил бы твои неумные желания.
Рутковская очень спокойно сказала:
— Я так и знала. Хорошо еще, что не лжешь.
— Да, я ненавижу ложь.
Тогда ему непонятен был смысл этого разговора. Может быть, она хотела открыться ему, рассказать о махинациях со шкурками? Скорее всего для той роли, которую ему выбрала Рутковская, он подходил таким, каким был в жизни, — с врожденным чувством порядочности, преданным товарищем, всегда верным своему слову. Как раз после этого разговора он получил первое поручение — встретить посыльного «брата», а всего он выполнил три поручения Рутковской.
Мерзостно! Как мерзостно! Игрушка в руках аферистов… Щербаков открыл дверь коридора. В красном уголке играла музыка. Пел мягкий мужской голос: «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы…» Эти простые слова вдруг необычайно взволновали Щербакова. Он отчетливо представил и далекие планеты, и пыльные тропинки, и людей в скафандрах. Черноту неба, яркие звезды… Щербаков вздохнул и зашагал по коридору.
Навстречу двигалась дежурная по общежитию — седая женщина, страдающая одышкой.
— Что случилось, Щербаков? Весь зеленый какой-то. Аль заболели?
— Пройдет, тетя Катя…
Щербаков почти бегом направился в свою комнату.
Сердце колотилось, как после хорошего кросса. Щелкнул выключатель. Взгляд Щербакова остановился на двух чемоданах в углу комнаты.
«Знала, куда нести, — с ненавистью подумал он и приподнял их. — Открыть? Надо открыть!»
Щербаков выставил чемоданы на середину комнаты, не решаясь на последний шаг. То, что он собирался делать, унижало его в собственных глазах.
В общежитии было тихо. На столе равнодушно тикал будильник. С фотографии на Щербакова смотрела Аня. Глаза — насмешливые, вызывающие — будто говорили:
«А вот не откроешь. Жилка тонка».
— Смеешься, стерва! — Щербаков яростно схватил фотографию и разорвал ее на мелкие куски, потом с такой силой поддал чемодан ногой, что он перевернулся и ударился об угол кровати. Замки чемодана сорвались, крышка отлетела.
Шкуры, шкуры, шкуры…
Щербаков, тяжело дыша, сел на кровать. Что же теперь делать? Что делать? «Тяжело будет — приходи», — вспомнились слова Еремина. «Пойду», — решил Щербаков и поднялся, взглянул на часы. Начало третьего. Поздно. Однако оставаться один в комнате он уже не мог. Запихав шкуры под кровать, он потушил свет, вышел и закрыл дверь.
Улицы были пустынны. Щербаков, прижавшись к ограде скверика, закурил и зашагал в порт. Под ногами блестел асфальт. В аллеях монотонно шумел дождь. Тополя, подстриженные весной, разрослись густой буйной зеленью. Листья, громадные, сочные, словно лакированные, встряхивались и сбрасывали тяжелые капли, как грузчики сбрасывают с плеча тяжелую ношу. Беспокойный свет фонарей трепетал на тополях. Причудливые тени падали на тротуар. Гасли последние огни в домах, а он все шел, с каждым шагом удаляясь от своей комнаты, где лежали ненавистные ему чемоданы.
Щербаков вышел на портовую площадь. Машины с зелеными глазками. Пассажиры.
Порты — воздушные, речные и морские, — как и железнодорожные вокзалы, живут своей жизнью. Здесь спешат, торопятся, ругаются, смеются, плачут, целуются, жуют на ходу, спят на чемоданах… Одни уезжают, другие приезжают. «Я-то к дочке еду, а куда эти прут?» — вспомнил Щербаков слова старика, кое-как выбравшегося из вокзальной толчеи, и невольно улыбнулся. Сегодня в порту была такая же толчея, как и вчера и позавчера…
Щербаков почувствовал усталость. Ему казалось, что он вернулся из дальней поездки и ждет пересадки на новый поезд. «Что ж, пора пересаживаться», — подумал он и, потолкавшись среди пассажиров, опять вышел на площадь и повернул к грузовому причалу.
В проходной тускло горела лампочка.
— Эй, кто тут есть?
Из боковой комнаты вышла вахтерша.
— Где ты был? С двенадцати звоню в общежитие, не могу дозвониться.
— Что случилось?
— Диспетчер приказал разыскать тебя. Звоните, говорит, пока кто-нибудь не поднимет трубку. Вот и звонила.
— Что же все-таки случилось?
— Вот бестолковый. Я же объясняю тебе — кран простаивает. Звонил твой сменщик. Говорит,
