косу, да топор, да оселок. Пришли в лес. Гришка ртом хамкает, от комаров отмахивается, ему очень захотелось спать.
– Пап, мы тут будем ночевать?
– Не ночевать, а косить будем, – сказал Иван Африканович.
– Пошто в лесу-то? – спросил Гришка. – Ты ведь с мамой в поле косил, а теперь в лесу. Что, разве там травы больше нету?
– Нету.
– Ну, папка, ты и врун!
– Поговори у меня! – Иван Африканович взял косу. – Бери грабли да зацапывай! А я тут рядом буду...
Отец ушел косить, а Гришка оглянулся, взял грабли. Тихо было и темновато, небо за березами краснело еле-еле. Мошка с комарами ела Гришку почем зря, а ему надо было зацапывать сено, и он не понимал, почему ночью надо переться в лес да еще в такую даль. Гришка нагреб две маленьких, под свой рост, копешки, устал и сел на одну копешку. Комары и мошка совсем его закусали, лезли прямо в штаны и под рубаху. Холодно стало, пала уже роса, и Гришка сидя задремал. Потом незаметно заснул, склонился на копешку. Иван Африканович пришел, не стал его будить, накрыл фуфайкой:
– Спит работник...
Вставало солнышко; они шли домой коровьими тропами. Иван Африканович послал Гришку вперед одного:
– Беги, да ежели встретишь кого, скажи, что в поскотину теленка гонял.
– Какого теленка, пап?
– Ну, своего теленка...
– Никакого я теленка не гонял, – сказал Гришка.
– Поговори у меня!
Иван Африканович крадучись вышел прямо в поле на покос и косил весь день, до вечера колхозное сено.
Гришка спал на повети до обеда, а в обед пришел с председателем районный начальник и сел на бревнах. Они позвали Гришку:
– Мальчик, а ну принеси ковшик воды!
Гришка сбегал за водой.
– Что, нет отца дома? – спросил начальник.
– Не-е! – сказал Гришка. – Мы с папой из лесу вместе шли, а потом я убежал. Мы ночью косить ходили.
– Что-что? Ну-ка иди, мальчик, поближе. Куда, говоришь, ходили?
– Косить.
– В лес?
– Ыгы.
– Так, так. А ты нам покажешь, где это место? Мы тебя на лошади прокатим.
Гришка с великим удовольствием залез на лошадь, уселся поудобнее, держась за вельветовую толстовку незнакомого начальника. Председатель хмуро ехал рядом.
– Это по Левоновской дороге, что ли? – спросил он.
Гришка чистосердечно рассказал дорогу, они отпустили его и поехали в лес, а он, ободренный и радостный, побежал домой.
Вечером Ивана Африкановича через Мишку Петрова, который ходил выписывать запчасти, вызвали в контору. В кабинет председателя Иван Африканович вошел, будто кот-блудня, спокойно, но с внутренним сознанием своей вины.
– Дрынов? – спросил районный начальник.
– Так точно, он самый. – У Ивана Африкановича екнуло сердце.
– Вы косите в лесу по ночам для личных нужд. Вы понимаете, товарищ Дрынов, что это прокурором пахнет? Вы же депутат сельсовета!
Иван Африканович покраснел как маков цвет, он был и правда депутат.
Он чуть не плакал от стыда, виновато мигал и чуял, как розовели горячие уши:
– Чего уж... виноват, значит, дело привычное. Баба смутила, думаю, корова... Виноват, в общем, замарался, не будет больше такого.
Уполномоченный ударил кулаком по заляпанной чернильными пятнами столешнице:
– На правленье яснее поговорим. А сейчас марш! Чтоб духу твоего не было. «Виноват»!
Иван Африканович понуро, боком вылез из кабинета. Забыл надеть шапку и с великим стыдом, качая головой, вышел на крыльцо. Ему было до того неловко, совестно, что уши долго еще горели. Словно ошпаренные самоварным кипятком. И все-таки после этого разговора ему стало не то чтобы легче, а так как-то приятнее, будто кончилась тайная опасность, которая все это время стояла за плечами.
Вот только что с коровой делать? Без сена коровы не будет у Ивана Африкановича, а без коровы и молока не будет, а без молока не будет и денег на хлеб-сахар, уж не говоря о том, что с такой семьей без молока никакой приварок не поможет. Не напасешься никаких щей. А шут с ней, утро вечера мудренее.
Иван Африканович пошел в огород, сел отбивать косу. И вот уж чего никак он не ожидал, так это одного дела. Он отбивал косу, плевал на кончик молотка и тюкал по бабке, плющил тонкое лезвие, стараясь не делать на нем трещин. Тюкал долго, размеренно, и уже совсем все встало на свое место, он успокоился от этого тюканья, как вдруг опять появился тот уполномоченный.
Он по-свойски открыл отводок загороды и зашумел макинтошем.
– Так, так, товарищ Дрынов. Как вас, Иван?
– Африканович, – не сразу добавил Иван Африканович.
– Я к вам, Иван Африканович, на одну минуту. Закуривайте, – он протянул только что початую пачку «Беломора».
– У меня есть, только этот мелкослой, «Байкал», – отказался Иван Африканович.
– Держите, держите!
И хотя Ивану Африкановичу не хотелось «Беломору» (у него всегда поднимался кашель от переменного курева), хотя он и привык к «Байкалу», но чтобы не обидеть человека, взял «беломорину».
– Так, так, – сказал уполномоченный. – Погод– ка-то, а?
– Погода хорошая, – сказал Иван Африканович.
А уполномоченный взял косу, потрогал, каково она насажена на косьевище. Будто и в самом деле умел насаживать косы и будто ему на самом деле было важно, хорошо ли насажена коса у Ивана Африкановича.
– Так, так...
«Неужто опять? – подумал Иван Африканович. – Вот ведь беда какая, провались это и сено».
А уполномоченный перестал такать и говорит:
– Вы, товарищ Дрынов, наш актив и опора. На кого же нам в руководстве и опереться, как не на вас? Правильно я говорю?
– Оно конешно...
– Вот и я говорю, что вы депутат. Партия и правительство все силы бросили на решение Пленума. А у вас в колхозе люди, видать, этого недопонимают, им свои частнособственнические интересы дороже общественных. Я не про вас говорю, вы свою ошибку поняли. Кто у вас еще по ночам сено в лесу косит? Вы как депутат должны нам подсказать. Вы мне перепишите всех на бумажку к завтрему. Где кто сколько накосил. А бумажку в контору занесите для принятия мер. Договорились?
– Оно конешно...
– Вот и хорошо, что договорились. А ваши стога мы не будем обобществлять, я скажу председателю. Все ясно? Ну, будьте здоровы, а бумажку завтра занесете.
Иван Африканович нехотя подал ему свою тяжелую лапищу, и уполномоченный зашуршал плащом, вышел из огорода.
Никакой бумажки о том, где кто косит по ночам, Иван Африканович не написал. Он и не подумал ее писать. И вот теперь его склоняли по всем падежам, на всех собраниях, до того дело дошло, что он даже
