— Что? Видели? Вот вам! Во!
Смелея все больше, он подошел совсем близко.
— Ну-ко, прохвост, иди сюды! — крикнул Павло. — Я те покажу, как стекла бить!
— А что? Догонишь? — Селька опять показал отцу фигу. — Догонишь? Не догонишь, во вам!
Селька прыгнул на крыльцо, к воротам, надеясь скрыться или запереться в доме. Павло хотел поймать его за ногу, но не успел, повалился на бок, Селька торжествующе зарычал:
— Гы-ы-ы!
И захлопнул ворота. Но сзади в сенях его тут же схватили. Он не ожидал тыльного нападения. Дедко Клюшин цепко держал его за одну руку, Жук за другую, а здоровый Новожил обхватил ноги. Орущего и брыкающегося Сельку повалили на пол, дед Никита держал наготове пучок ивовых виц.
— Штаны, штаны сволакивай! — пыхтел Жук, наваливаясь Сельке на ноги. — Ох мать-перематъ, убежит…
— Не убежит… Задницу-то! Не заслоняй!
— Давай!
Дедко Никита взмахнул пучком розог.
— Р-раз! — считал Павло Сопронов с крыльца. — Два! Не жалей дьявола, таковский. Три!
Селька завопил…
Павел услышал этот крик, выходя от Евграфа. Он выбежал из-за угла, подскочил, схватил дедка за руку:
— Остановись! Рехнулись, что ли?
— Стой…
Он отпихнул Жука, толкнул Новожила:
— Стой!
— А ты что за начельник? — взъерепенился Новожил. — Иди, а то и тебя выпорем! Мать-перемать! Вали, робята, и етого!
В это время Селька спрыгнул, отскочил, натянул штаны и сиганул на верхний сарай. Павел сел на ступеньку, не слушая, как ругают его Жук с Новожилом.
— Дедко…
— Знаю уж. — Дедко Никита кинул розги в крапиву.
Он не знал, конечно… Ничего не знал о том, что пильщики уже попросили расчет, что Евграф и Клюшин только что вышли из пая. Нет, ничего он не знал, он просто враз догадался, что случилось.
— Дедко… Что они сделали…
Павел заплакал, замотал головой. Дедко Никита поглядел на него и вдруг тонко крикнул, почти завизжал:
— Ишь, он расселся! Ишь, он распустил сопли, пащенок! Затыкался! А ну, встань, такой-сякой!
Павел Рогов вскочил, не веря ушам.
— Ты рази не знаешь? — кричал Никита. — Ты за дело, а дело за тебя. Иди! Нагребай ячмень да вези в Ольховицу. Продавай, нанимай плотников! И по миру авось не пойдем, господь не оставит.
— Дедко… да я…
Павел обхватил костлявое тело Никиты, начал крутить. «Ну, ну, погоди… — бормотал старик. — Ишь… Поставь, говорят, на место!» На них, забыв про Сельку, с почтением глядели удивленные старики.
VI
Игнатий Сопронов и счет потерял скитальческим дням. Судьба не жалела его, гоняла по свету. После того как его обвинили в троцкизме и выбрали на его место лесного объездчика Веричева, Сопронов не захотел оставаться в волости, сложил котомку и уехал на лесозаготовки. Он и сам не знал, чего ему надо… Душа коченела на морозных лесных делянках, выветривалась на пронзительных сплавных сквозняках. А тело давно притерпелось к морозу и голоду. Ночуя то на приставных скамьях, то на блошиных барачных нарах, Игнаха привык спать вполглаза. Старый ватный пиджак служил ему и подушкой, и одеялом. Сменная пара белья в котомке вся изорвалась, и стирать было, считай, нечего. Еще бумажник с документами и складной с железною ручкой нож — вот и все сопроновское имущество.
Хотелось домой, к жене, но Сопронов по-детски капризно отгонял от себя эти мысли. Он отработал три зимних месяца в лесу, где-то за станцией Коноша, потом взял расчет, снялся с учета и уехал еще дальше. Его приняли рабочим на баржу, которую фрахтовало у пароходства какое-то военное ведомство. Баржу с разными грузами таскали по Мариинской системе. Ходили в Петрозаводск и до Вытегры.
В конце июня в Ленинграде Сопронов закончил очередной рейс. Обычно деньги на всю обслугу баржи получал старший матрос, но в этот раз Игнаха сам отправился в контору, чтобы получить деньги и взять увольнение.
Сопронов долго ходил около пристаней, искал контору. В конторе его послали в другой конец города в главное ведомство. Игнаха потратил на хождение целый день. В низком, барачного вида здании он долго искал кассира. Кассир послал его к бухгалтеру. Бухгалтер, явно еще старорежимный, спросил фамилию, потер очки и без задержки выписал расходный ордер.
— Теперь к Петру Николаевичу, — сказал он. — На подпись.
— А куда это?
— Налево, вторая дверь. Там увидите.
Сопронов нашел нужную дверь. На картонке, прибитой к верхней филенке, печатными буквами, но от руки было написано:
«Гириневский П. Н.»
«Этот», — подумал Игнаха и без стука вошел в маленькую оштукатуренную, давно не беленную комнатку. Тут пахло табаком и остывшим с зимы печным зноем. Игнатий так устал за день, так вымотался, что даже не проявил всегдашнего любопытства и не стал разглядывать начальника.
— Так, что у вас? — человек за столом был в военной форме, но без знаков различия. Рыжеватые, почти белые усы неловко топорщились под носом. Начальник размашисто подписал ордер. Игнат Сопронов взял бумажку, и его словно с ног до головы окатили крутым кипятком.
— Так. Пожалуйста, — сказал начальник, но Сопронов не уходил, глядел прямо в лицо. Начальник поднял глаза и тоже словно бы онемел. Белые его усы дернулись, как у кота.
Оба напряженно и тупо глядели друг на друга.
— Вот тебе и так, — сказал наконец Сопронов.
Игнатий Сопронов вышел, придерживая на плече пустую котомку. Закрыв дверь, он еще раз разглядел бирку. Потом открыл печку, выходящую устьем в коридор, нащупал в золе уголь и вымарал на табличке шесть последних букв. Теперь на дверях красовалось короткое «Гирин».
…Он получил деньги, съездил опять в ту, первую, контору и выправил там справку с места работы, накупил харчей и незаметно для себя оказался на Николаевском вокзале. Ночью он взял билет и отбыл в родные места. Игнатий Сопронов сделал так против своей же воли, но не замечая этого, видать, бездомная жизнь вконец ему опостылела.
Уком размещался в двухэтажном каменном купеческом доме. Здесь было прохладно и тихо, полуденная жара не проникала сквозь толстые стены.
Измотанный дорожной суетой, не заезжая в деревню, Сопронов прибыл в уезд и решил сходить к зав. АПО[3] Меерсону. На душе у Игнахи скребло от того, что вновь ни с чем приходилось возвращаться домой. Он втайне от себя рассчитывал на какую-нибудь новую должность, потому что больше всего боялся деревенских насмешек. Ведь в Шибанихе, Ольховице да и во всех деревнях помнили, как он куда глаза глядят уехал от своего позора.
Сопронов остановился у стеклянной двустворчатой двери АПО. Он прислушался, различая голоса
