Но Сережка с Алешкой прибежали вовсе не за Евграфом. Запыхавшиеся и взволнованные, они сообщили, что Вера послала их за Васильем Даниловичем:
— Опеть Акимко Ольховский в бане сидит!
— Дымов? — переспросил матрос.
— Ыгы… — Серега рукавом вытер покрасневший от слез нос. Подростки взахлеб рассказали, как в баню пришел пьяный Аким, как Вера выгоняла его, а Дымов не уходил, все заревели, и она послала их в гору за народом…
— Ну! А реветь-то зачем? Пойдем!
Васька Пачин поднялся с лавки. Скорым шагом он вышел на солнечную зеленую улицу.
Народ, не желая силосовать, все еще сенокосничал. Многие пришли на обед, сидели за самоварами у открытых окошек. Многие видели, как краснофлотец перемахнул через завор [5] и побежал под гору к роговской бане. Пьяный Акимко в красной разорванной косоворотке по-бычьи мотал головой, поднимался из-под горы навстречу матросу. Он пошатывался и пел свое:
Васька Пачин ждал, когда пьяный поднимется выше.
— Мало ли кто кому по душе! — сказал краснофлотец, стараясь не повышать голоса. — Гляди, Аким! Больно далёко ты ходишь от Ольховицы.
— Ты кто такой, чтобы мне указывать? Куда хочу, туда и хожу!
— Доходишься…
— Ты, Васька, меня не пугай, я пуганый!
Аким выхватил из кармана двухфунтовую гирьку на длинной сыромятной бечевке. Гиря опоясала круг перед самым лицом, и Василий Пачин поспешно отскочил на два шага назад. Отстегивая флотский ремень, он не спускал глаз с пьяного Дымова. Может, и свой пивной хмель ударил матросу в голову. Зубы скрипнули у того и у другого.
— Брось гирю, Дымов!
Но Акимко заматерился и снова махнул гирей. Матрос опять едва успел увернуться, но гиря чуть-чуть скользнула по голове. Дымов размахнулся в третий раз, и Пачин бросился на сближение, ударил Дымова бляхой морского ремня. Удар был не настолько силен и Дымов был не настолько пьян, чтобы не устоять на ногах. Он отступил, чтобы создать размах для своей гири, а Васька сблизился, чтобы размаха этого не было. Теперь не потребовались ни гиря, ни бляха. Кулачные удары посыпались с обеих сторон. Мужчины дрались молча и яростно.
— Мамка! — блажным голосом закричал Серега и побежал к баням.
Алешка припустил к реке той же тропкой. Тонька, молодая жена краснофлотца, уже бежала с речного берега:
— Василей Данилович, отступись! Батюшко, отойди… пожалей ты меня…
С такими же криками бежала из бани и Вера Ивановна, обе они смело бросились разнимать дерущихся. Тонька первая со спины схватила мужа за руки…
Васька вырвался, оттолкнул плачущую жену, давая свободу рукам. Вера Ивановна вклинилась между Акимом и краснофлотцем, а гиря опять замелькала в воздухе. «Разможжит кому-нибудь голову», — мелькнуло в сознании матроса. «Полундра!» — заорал он и дал волю морскому ремню. Но Дымов не выпускал намотанную на кулак бичеву. Драка вспыхнула со свежей яростью. Чтобы обезопасить женщин от гири, Васька вновь попытался сблизиться с Дымовым, но тот держался на расстоянии. Гиря то и дело мелькала перед самым лицом. Пачин выбрал момент и сцепился с Акимком, они совали кулаками друг в друга.
Из деревни на гору бежал народ. Иван Нечаев и Зырин, не долго думая, бросились под гирю и под матросский ремень, быстро разъединили дерущихся. Бабы с воплями оттеснили Акимка подальше в сторону. Тоня с Верой поспешно увели Ваську к реке… Кровь стекала из разбитой губы и носа. Дымов успел-таки не однажды заехать кулаком в лицо. Тоня, рыдая, замывала мужу рассеченную бровь, сделала примочку из подорожника. Кровь не сворачивалась, панацея не помогала. Матрос глотал соленую жижу. Два передних зуба хотя и шатались, но выстояли, переносицу ломило.
— Лошадь бы запрягчи да к фершалу! — плакала Тоня. — Заживет и так… Второй-то свадьбы не будет.
Васька пытался шутить. Его увели в братнину баню, уложили на нижнем полке, ногами к банной каменке. Тоня убежала за полотенцем. Ругая Акимка, Вера Ивановна подала матросу что-то под голову.
— Нет… наоборот, голову лучше пониже. Найди чистый висок… Чего ему надо? Зачем он ходит в Шибаниху?
— Василий Данилович, лежи, батюшко, лежи! Кровь-то все течет… Не разговаривай. Не споминай ты его, беса.
— Уезжать надо, я бы ему показал…
— Когды уезжать-то?
— Самое позднее послезавтра. Антонину пока оставлю. Она и за Алешкой присмотрит… Квартиру найду, увезу обоих… Нет от Пашки письма?
— Нету! — заплакала Вера Ивановна. — Не знаю, жив ли… Сергий, возьми котелок да принеси холодной водицы!
Серегу заменила прибежавшая Тоня. Они с Верой начали хлопотать около матроса. Сережка выскочил из бани к реке. Что делать? Не сказать ли? Ведь никто не знает про Павла. Нет, нельзя сказывать, надо терпеть. А каково ему терпеть? Вон, котелка уж хватились… Ищут. И Сережка убежал по мосту на тот берег.
Дымов весь в синяках с матерными криками ходил по деревне, пытался выломать из огорода какую- нибудь уразину. Нечаев и Зырин связываться с Акимом больше не стали. Ярость и пыл медленно покидали пьяного Дымова…
Весть о драке гуляла по всей деревне. Народ обсуждал происшествие и на Евграфовых помочах, успевая таскать глину, толочить ее в опоке. И когда Гуря-пастух разложил в прогоне завор и на улице показалась первая корова, большое красное солнышко спряталось за амбары и гумна. Длинные, саженей по сорок тени пали и от домов, и от гумен. Малые детки бегали и кричали на улице. Они шагами пробовали мерить свои такие длинные вечерние тени. Тени двигались вместе с ними…
Кричали и хозяйки, загоняя скотину, взлаивали собаки в заулках. Мычала, блеяла вся шибановская живность, одни куры уже сидели на насестах.
Печь для мироновского семейства была сбита.
— Надо, чтобы недели четыре выстаивалась, — сказал Савватей. — Не вздумай, Марья, топить сразу, а то растрескается.
— Васька-то, говорят, и гирю у Акимка отнял. — Таисья Клюшина напомнила о главном событии. — А на што ему гиря? На кораблях гири не требуются.
Савватей поправил Таисью:
— На кораблях, Таисьюшка, все требуется. Солонину-то, поди, гирями вешают.
— Ведь ежели гирей по голове, тут же бы и убил.
— Уголовное дело, — согласился Климов.
— Василей натупом на гирю-то, вырвал, говорят, и в карман положил, опеть и давай пазгаться.
— Все-то ты знаешь, Таисья, да чуток перепутала, — сказал Нечаев. — Дымов гирю не выпустил.
— Как бы его предрик-то не прищучил, Василья-то, — подал голос молчаливый Жучок. И в голосе его не было сумасшествия. Ничего такого даже не чувствовалось!
— Да, нонче вся жизнь стоит на доносных бумагах, — включился в разговор Киндя. — И на корабель сообщат, у них не закиснет.
