срослись в единую трагическую реальность. На ледоколе не было ни мышей, ни крыс, а Пикус, хоть и носил он имя потомка тевтонских рыцарей, все-таки являлся котом. Никому даже в голову не приходило поставить под сомнение факт съедения хомяков Пикусом, хотя Пикус никогда не заходил в каюту электрика, а хомяки никогда не переступали через ее комингс.
— Сссволочь поганая, — говорил Рудаков при встрече с Пикусом, с ненавистью глядя в глаза коту.
— Моээ, — то ли возражал, то ли соглашался Пикус.
— Что, вкусные были хомяки? — спрашивал Пикуса капитан, когда кот приходил поспать в его каюту.
— Моээ, — неопределенно отвечал Пикус и устраивался в кресле перед журнальным столиком.
Буквально накануне всех этих событий по ледоколу прокатилась моровая волна. Сперва пришла радиограмма четвертому электромеханику, у которого умерла бабушка. Электромеха на похороны не отпустили, потому что он бы все равно туда не успел. Потом заболел отец у моториста Рашидова, и он, не дожидаясь замены, на перекладных добрался до Магадана и улетел куда-то на Урал. Потом свихнулась Ленка Худая. Потом поломала ногу мать третьего механика, и его отправили домой, потому что, во-первых, мать у третьего была совершенно одна, а во-вторых, третьему смогли быстро сорганизовать замену. Вообще же, как правило, радиограммы о болезнях и похоронах до моряков не доходили: по негласному, а скорей всего — вполне официальному — правилу все сообщения подобного рода сперва поступали к капитану, где и оседали до того момента, когда о них можно было сообщить адресату без лишнего риска травмировать его психику. Обычно — перед приходом в родной порт. Или — на усмотрение капитана — в любой другой, при условии, если моряк имел возможность добраться оттуда до дому. Но всегда о смерти или болезни близких моряки узнавали от капитана: такая вот практика. Ходить к капитану по его вызову, но без всяких видимых для вызова оснований, боялись, потому что означать это могло почти всегда только одно: капитану принесли радиограмму.
«Пикус сожрал Хомяка и Свету=Саня» — эту радиограмму наш начальник рации не хотел отправлять на «Василевский», требуя заменить слово «Пикус» на просто «кот». Саня согласился и получил ответ от кореша: «Индикатор утонул=Вова». Начальник рации автоматически отнес эту радиограмму капитану и был послан с нею в такие далекие дали, куда ни одно пароходство не открывает визу.
Тем временем жизнь продолжалась. По хомякам, конечно, погоревали, но жизнь есть жизнь, и деваться ей с ледокола все равно было некуда. И была бы похожа эта жизнь на сплошные выстроенные в затылок друг другу дни сурка, если бы не редкие, но такие значимые происшествия, как, например, ненавистная учебная тревога или, наоборот, праздник всего экипажа — пассажирка Наталья Степановна, случившаяся на ледоколе по прихоти какой-то фантастической московской конторы, занимавшейся экспортом пушнины.
Буквально на второй день присутствия пассажирки весь экипаж уже был осведомлен, что ревизор пушнины, жительница Сокольников Наталья Степановна до истерики боится воды, потому что когда-то в детстве чуть не утонула в Патриаршем пруду, кормя лебедей. Во всяком случае, именно так она объясняла нам свой панический, совершенно неуправляемый страх, возникший в ее глазах и голосе сразу, как только ледокол начал слегка покачиваться на зыби. Позже она рассказывала, как пыталась отказаться от этой командировки или хотя бы полететь в нее самолетом (на мой взгляд, сомнительное предпочтение: вода — она все-таки низкая), но ее московская контора почему-то проложила другой курс. До Магадана ревизорша действительно летела по воздуху, а вот дальше, на самый северный север, где разводят песцов и добывают из них шкуры, она должна была добираться вплавь.
В Магадане сухопутной женщине указали в качестве плавсредства наш ледокол, в очередной раз зашедший в этот прекрасный порт на бункеровку, а на ледоколе выделили пустовавшую каюту рядом с нами, то есть с обслуживающим персоналом. В каюту пассажирку проводил старпом, и он же показал ей рундук, где лежал спасательный жилет.
— А это еще зачем?! — охрипшим враз голосом догадалась Наталья Степановна, и Бугаев ее догадку подтвердил. С этой минуты наша новая соседка принялась следить за остойчивостью судна.
— Девки, а мы правда не утонем? — одинаково шутила она с интервалом в один час, и мы каждый раз одинаково ржали в ответ.
Шутка все еще казалась нам удачной, потому что Наталья Степановна каждый раз шутила ее разными голосами: то деловитым, то трагическим, то почти равнодушным.
Первой же ночью после выхода из Магадана Наталья Степановна пошутила, ворвавшись в Машкину каюту. Она растолкала Машку и остроумно заметила:
— Маша, мы тонем.
Машка сказала «да?!» и продолжила спать. Тогда Наталья Степановна покинула каюту буфетчицы и пошутила на весь наш курятник:
— Девки! Мы же тонем, тонем же!!!
В коридор выползли только я и пекариха Ленка из соседней каюты.
— А че это у тебя пижама как у меня, — сказала Ленка. Я хотела сказать, что купила свою в Бангкоке, но в этот момент на меня напала Наталья Степановна.
— Чувствуешь? — крикнула она мне прямо в глаз. Я очень близко увидела ее рот, сложенный в букву «ю» и даже заглянула в круглую дырочку. Там были зубы.
— Чего? — спросила я, отодвинув глаз от страшного. Теперь мне стало видно Ленку, подобно кобыле уснувшую в дверях каюты.
— КОРАБЛЬ ЖЕ КАЧАЕТ! — Наталья Степановна схватилась за мою дверь и потянула на себя, но я ее не отдала. Я даже не стала исправлять «корабль» на «судно» или там «ледокол».
— Ну и пусть качает, — сказала я, начиная догадываться, что с момента выхода из Магадана Наталья Степановна ни разу не пошутила. — Идите спать, не утонем, — посоветовала я и поступила очень жестоко: закрыла дверь.
Как на грех, льдов первое время пути из Магадана не было, и ледокол на следующий день действительно раскачало так, что всем стало плохо.
Ледокол «Владивосток», в свое время обозванный Конецким «полупроводником», даже на относительно небольшой волне всегда мотыляло, как лохань с помоями. Ледокол — он вообще не приспособлен плавать: у него киля нету. Ледокол приспособлен заползать брюхом на льдину и давить ее своим весом. А когда льдин вокруг нет, ледокол ведет себя как пьяная бомжиха на площади: ухватиться ей не за что, земля то и дело норовит выскользнуть из-под ног, и приходится бедолаге крениться то влево, то вправо, то вперед, то назад. И смотришь на ее кренделя с восхищением невыразимым, природу человеческую безмерно уважая: вот, казалось бы, все силы окружающей среды против бедной женщины, а она — ничего, не падает. Так и ледокол: внутри всех тошнит, а сам никогда не утонет. И не потому что говно, а потому так отцентрован.
Шторм все усиливался. Экипажу было сказано задраить заглушки иллюминаторов и запрещено выходить на внешнюю палубу.
Машка в шторм попала впервые в жизни. Она лежала на полу в своей каюте и готовилась к смерти. Смерть в виде пепельницы ездила по столу, поочередно стукаясь то о переборку, то о бортик стола. Вжжжик! Бац. Вжжжик! Бум. Вжжжик! Бац... Ну, и так далее. Машка перелезла на пол, потому что оттуда не было видно, как качаются прикроватные шторки. Смотреть в шторм на качающиеся шторки способен только очень мужественный человек. Вдобавок на полу было низко. А чем ниже находится объект, тем его меньше укачивает.
Наименее всего подвержена качке центральная точка в днище парохода: всегда инстинктивно хочется с нею сродниться, особенно когда прикроватные шторки то и дело трогают вас за лицо. Поэтому Машка максимально приблизилась к дну ледокола, слушая, как на столе над ее головой вжикает набитая бычками пепельница. Машка понимала, что рано или поздно пепельница упадет, но встать и убрать ее в стол не могла. Да чего там встать — передвинуться подальше от стола она и то не могла.
Пепельница упала ей на глаз.
— Сейчас опять скажут, что я в иллюминатор высовывалась, — жаловалась Машка утром. Фингал вокруг ее глаза был приятного лилового цвета и прекрасно гармонировал с Машкиной же фиолетовой футболкой. Сама Машка была зеленая, как надпись «Hong Kong» на той же футболке, тар; что большого
