жизнь полка шла своим чередом: ежедневные бои, которые для летчиков и техников стали просто работой, невероятно тяжелой и всегда опасной для жизни, но все же работой.
Раннее утро. Первую группу в район Киевское ведет Попов, его заместитель Громов. Затем лечу я во главе шестерки. Связываюсь с аэродромом истребителей. «Лагги» уже в воздухе. Минуты за три до подхода к линии фронта встретились штурмовики, возвращавшиеся с боевого задания. На встречных курсах они прошли ниже нас, по опознавательным знакам я сразу узнал, что это группа Попова. Одного самолета не хватает. У меня похолодело сердце…
Цель. Мы замкнули круг и пошли в атаку. Били по артиллерии и минометам, ведущим огонь по нашим войскам. Уже после первого захода фашистские пушки замолкли, а на третьем прошли над самыми траншеями: гитлеровцы в ужасе метались под губительным пушечно-пулеметным огнем. Удар был исключительно эффективный, но и мы понесли потери: самолет с летчиком Демьяновым и воздушным стрелком Малхазовым был сбит над целью. Из падающего самолета вывалился кто-то из экипажа, но, не раскрывая парашюта, пошел к земле. Малюта на подбитом самолете после сигнала «Иду на вынужденную» ушел на свою территорию.
С последней атаки в направлении своих войск передний край мы перелетели впритирку к земле. Но что это? В один миг земля под нами ощетинилась множеством взрывов.
И тут же самолет сержанта Михаила Одинцова сильно задымил, дотянул до своих и сел на фюзеляж. Оказалось, что на вероятных направлениях выхода штурмовиков из боя на малой высоте гитлеровцы нашпиговали передний край противотанковыми минами с дистанционными электрическими взрывателями. Но об этом мы узнали только вечером.
– Кто не вернулся из группы Попова? – спросил я Тополю сразу после посадки.
– Громов и старший сержант Пряник, товарищ командир.
Тополя еще что-то говорил, но я уже не слышал. Я бежал на КП, не видя земли, туманная пелена заволокла глаза.
– Не может быть… не может быть… – твердил я. – Здесь какая-то ошибка. Я не мог смириться с мыслью, что никогда больше не увижу Федю, не мог поверить, что его уже нет в живых.
На командном пункте все узнал подробно… Громов был восточнее станицы Киевское, когда от прямого попадания зенитного снаряда загорелся его самолет. Товарищи видели, как мой друг покинул горящую машину и через мгновение над ним раскрылся купол парашюта. Внизу были немцы. Он пытался преодолеть линию фронта, которая была совсем близко. Гитлеровцы это поняли. С земли к качающейся в небе черной точке устремились огневые трассы. Одни, пролетая мимо, уходили дальше, в синь неба, но другие обрывались, дойдя до беззащитного, повисшего на парашютных стропах летчика. И, судя по тому, сколько на него было обрушено огня, не оставалось никакого сомнения в том, что на землю опустилось изрешеченное бесчисленным количеством пуль мертвое тело нашего товарища, моего самого близкого друга. Сержант Пряник остался в кабине самолета. Это случилось 26 июля 1943 года.
Никогда еще не было так тяжело на душе. Я пошел к Ермилову:
– Товарищ командир, разрешите вылет, – спазмы сжимали горло – Я вас очень прошу… я полечу туда же, в район Киевского.
– Нет, ты сейчас не полетишь, – покачал головой Иван Афанасьевич. – И вообще сегодня не полетишь. И завтра тоже.
– Товарищ командир! Это несправедливо. Я должен лететь сегодня и именно сейчас! – Я говорил это в порыве отчаяния, забыв о субординации, обо всем на свете. Было единственное желание: мстить, мстить, мстить!
– Пока летать не будешь, – властным голосом оборвал меня командир. Но, понимая мое состояние, по- отцовски добавил: – Не могу я послать тебя в бой. Понимаешь, не могу. Ты должен привести в порядок свои нервы. Нам всем очень жаль Громова и Пряника, но их уже не вернешь. Я знаю, что сегодня и завтра ты будешь действовать очертя голову. А это к хорошему не приведет. Мы можем напрасно потерять еще одного хорошего летчика. Пойми меня правильно.
Но я не мог сидеть сложа руки, я должен быть там, откуда не вернулся Федя. Иду к майору Устименко. Даниил Галактионович очень внимательно выслушал мою просьбу, и мне показалось, настолько все понял, что непременно поддержит меня. Я приготовился услышать одобрение.
– Нет, Кузьма, сейчас тебе летать нельзя, командир полка прав. И не обижайся, – сказал Устименко.
Я вынужден был подчиниться приказу. Мне вдруг захотелось побыть одному. Медленно вышел из землянки и побрел в степь. Позади остался аэродром, впереди на стерне рядом стояли копны скошенной пшеницы. Сел под одной из них и долго навзрыд плакал…
Потом в голове стал созревать план действий в первом же полете. Ни зенитки, ни истребители не станут для меня преградой. Выжму из своего «ила» все. Пусть только разрешат летать! Если стрелять будет нечем – лопастями винта буду рубить гадов. Ничто и никто меня не остановит!
Томительно шло время. Давно такого не было: все мои товарищи по нескольку раз в день летают, а я – на земле. Скорее бы в бой…
Но полетел только 7 августа. На КП оперативный дежурный сообщил, что ЛБС без изменения. Начальник связи Александр Жогин дал новые позывные штурмовиков, истребителей сопровождения, станции наведения, новую волну радиосвязи. Еще темно. Ждем задания. Наконец, штаб дивизии сообщает: группами по шесть самолетов нанести бомбардировочно-штурмовой удар по артиллерии, минометам и пехоте противника в районе Горно-Веселый. Я повел вторую шестерку. Первую – Аверьянов. На подходе к линии фронта связался со станцией наведения.
– Идите на свою цель, – поступила команда.
Я сразу узнал голос Андрея Буханова. Это он теперь часто находился в боевых порядках наземных частей и по радио руководил действиями штурмовиков на поле боя. Надо было найти замаскированную артиллерию. По ярким вспышкам заметил одну артиллерийскую установку, которая стояла возле какого-то сарая. Зная типичное расположение артиллерийской батареи, ищу остальные стволы. Вот еще одна установка… и еще… Передаю об этом по радио ведомым и перехожу в пикирование. Шесть самолетов, пикируя один за другим, сбросили бомбы. Батарею фашистов окутал дым, стрельба прекратилась. Выходя из пикирования, на небольшой высоте заметил в лощине минометы. Атакуем «эрэсами». При наборе высоты для второго захода самолет резко накренился влево. По уже выработавшейся привычке бросаю взгляд на правую плоскость: там ближе к консоли появилась большая дыра – прямое попадание зенитного снаряда.
Машина выдержала. Все в порядке. Мною овладело какое-то необычное спокойствие. Спокойствие и злость. На пикировании через перекрестие прицела было видно, как гитлеровцы убегали от миномета, прячась в укрытие. Сбрасываю два «эрэса» – миномета нет. Продолжаю пикировать и пушечным огнем поливаю укрытия, где спрятались солдаты. Пять остальных штурмовиков реактивными снарядами накрыли фашистские огневые точки.
Мы снова обрушиваем огонь на минометы. Поврежденный самолет все время кренит влево, требуется большое усилие, чтобы удержать его. Но жажда мести за погибшего друга придает мне, кажется, нечеловеческие силы. Бьют зенитки, южнее нас четверка «лаггов» из группы сопровождения ведет воздушный бой.
Четвертая атака. Проносимся над самыми траншеями. Пушечно-пулеметные трассы ложатся точно. Беспощадный огонь прижимает фашистов к земле. Сейчас уже их ничто не спасет.
– «Зебры»! Я – «Алмаз». Работали отлично, спасибо. Уходите домой.
«Спасибо…» – мне кажется, это Федин голос, – «спасибо».
– «Алмаз»! Я – «Зебра-два». Разрешите еще заход, в траншеях много немцев!
И снова вдоль траншей…
– Пикируйте с небольшим углом, пониже снижайтесь. Бейте их, гадов! – приказываю ведомым.
Длинная очередь… Еще. Снова нажимаю на гашетки, а стрельбы нет. Перезаряжаю пушки, снова жму на гашетки. Патроны кончились. Снижаюсь до предела. Теперь самолет со страшным ревом несется над самыми траншеями. Остальные летчики пикировали, но тоже огня не вели: и у них кончились боеприпасы.
– «Зебры», работали отлично. Спасибо. Уходите домой, – приказывает станция наведения.
