Возвращенье на родину

— А Нэлли сидела в белеющем платьице, и — фосфорела очами; —

— и мысль ее ширилась, как пространство огромного моря, через которое плыл мой корабль… —

— Пароход утомлялся пространствами моря —

— И Нэлли, быть может, сидела в белеющем платьице; и — фосфорела очами над гробом моим; —

— сбросив тело, расширенный, я простерся пред взорами Нэллиной мысли, которая ясной луной мне бросала вселенские светы; и — разливалась над водами, —

— переносящими корпус «Гакона Седьмого»; навстречу протягивал Льян свои кровли; перемещенью сознания научились мы в Льяне:

— Спасибо!

Покойники переживают ландшафтами чувства, миры небывалых летаний вне тела, — ландшафт!

Круг замкнулся: вставала угасшая жизнь — от первейшего мига сознанья себя объясняя.

На мокрой поверхности палубы я прислонился к трубе парохода; летали пространства рыдающим гудом: направо, налево, вперед и назад; нападали на нос, на корму, на бока парохода; дробилися пенами, шипами, плесками, блесками; над трубою взлетев, стая искр опадала; и — гасла: в рыдающем гуде; средь роев и плесков протянутый нос парохода, кивая, бежал в никуда, где горластая молвь всех наречий — английского, русского, шведско-норвежского, датского! — слышалась явственно в выхлестах ночи.

Прошел молчаливо суровый матрос на коротеньких ножках, держа круглоглавый фонарь; и — мелькнули в столбе желтоватого света: мне — прочертни мачты.

Биография

Душа, сбросив тело; впервые читает, как книгу, свою биографию в теле; и видит, что кроме своей биографии в теле, еще существует другая, которая есть биография — собственно; во второй биографии видит она ряд отрезков, — периодов облечения в тело себя.

В моей жизни есть две биографии: биография насморков, потребления пищи, сварения и прочих естественных отправлений; считать биографию эту моей — все равно, что считать биографией биографию этих вот брюк.

Есть другая: она беспричинно вторгается снами в бессонницу бденья; когда погружаюсь я в сон, то сознанье витает за гранью рассудка, давая лишь знать о себе очень странными знаками: снами и сказкой.

Есть жизнь, где при помощи фосфора, мысль, просветляяся, крепнет; другая есть жизнь, где сам фосфор — создание мысленных действий.

Пересечения двух этих жизней в знании — нет; между ними — границы; меж тем: пересекаются параллельные линии двух биографий в единственной точке: в первейшем моменте.

. . . . .

Его я запомнил: он — то, что в себе не могу назвать сном;

и он — то, что в себе не могу назвать бдением я, потому что и бденье, и сон предполагаются обособленными; первый момент, сознаванья рисуется памятью явно отличным от бдения; сном я назвать не могу этот миг, потому что мне не было от него пробужденья.

Во всех прочих «мигах» — я вижу черту между бденьем и сном: —

— небывалое никогда и нигде — вдруг толчок: я — проснулся; —

— житейские узнаванья младенца выносит мне память; —

— черта, перерыв: — я — летаю: то — сон!..

В первом миге сознание трезво; его содержание — сказочно; нет — перерыва меж ними; и появляется «миг» в одеяниях вымысла; т. е., - впоследствии одеяния эти встречаю я в вымыслах; в «миге» они совершаются трезво, во мне нарушая позднейшее разделенье на сказку и явь.

Вы представьте себе: —

— птеродактили сохранились еще на одном только острове, где-то затерянном в океанических далях: однажды корабль подошел к тому острову; маленький мальчик случайно провел на нем ночь; и — увидел последнего гада из этой породы; потом мальчугана нашли; он пытался матросам сказать, что с ним было; матросы — не поняли; мальчик забыл, что он видел; —

— прошло много лет: —

— он состарился, переживя современников; старцем уже вспомнил сон: —

— безобразный дракон оцарапал его, размахавшись колючками перепончатых крыльев; и старец сказал себе: — «Этого гада я где-то уж видел»; угасла в нем память о встрече с чудовищем, оцарапавшем мальчика зубьями перепончатых крыльев…

Представьте себе: —

— его сын, знаменитый художник, нарисовал фантастический образ; над скалами острова —

— на младенца кидается страшный дракон, раскачавшийся в воздухе зубьями перепончатых крыльев: —

— наследственность передала этот образ отца, разлитой вместе с кровью во всем организме, — художнику-сыну: действительный случай, потрясший отца, возродился в фантазии сына; отец, уже старец —

— увидев дракона, напавшего зубьями перепончатых крыльев на мальчика, —

— вероятно-б стоял потрясенный, взволнованный, заговорив сам с собою:

— «Я — видел…»

— «То самое»…

— «Где это было?»

И, вспомнивши сон о драконе, сказал бы:

— «Я видел во сне…»

— «Но мой сон необычный»…

— «В нем чую я память о бывшем со мною».

И вдруг бы все вспомнилось! Остров: и — ночь; и — чудовищный гад, размахавшийся зубьями перепончатых крыльев; но «старец» бы понял, что этому все равно не поверят; «драконов» — нет; все ж происшествие жило б в душе, как закинутый островок в океане, отрезанный от континентов сознания; и на этом таинственном острове памяти старец бы видел себя отделенным от всех;

— «О!»

— «О!»

— «О!»

— «Я — один»…

— В необъятном! ничего!

— «Со мной — никого!..»

— «А ужасная гадина — близко!»

— «О!»

— «О!»

. . . . .

Так я с моим «мигом» сознанья —

— старец, перелетающий тысячелетия времени: сказочность первого мига есть странная быль:

— «Это — было!»

— «Я был в необъятном!»

— «Летал…»

— «О, о, о!»

Недоказуема правда; она — очевидность; она — факт сознания: аксиома, без допущенья которой деление мира во мне на мир снов и мир яви, — немыслимо; помню: чудовищный гад, размахавшийся