Дарьяльский обертывается и кричит вслед:
– Как поживает бабушка! И ей, и ей поклонись от меня…
Только пыль вьется там по дороге, будто никакой Кати и не бывало. Пьяный от воздуха, Петр не понимает безобразия того, что только что произошло.
«Вот тоже и Катя», – думает он и быстро шагает к попу.
У попа сидит урядник, Иван Степанов, лавочник и уткинская барышня.
– Здрасте, отец Вук.ол: чай да рай! Но поп как-то сухо подает ему руку.
– Солнышко, блеск, трепет сердечный! Здрасте, Степанида Ермолаевна…
– Пфф, пфф, пфф, – воротит лицо уткинская девица, не без лукавства скашивая на него глаза.
Глядь, а лавочника перед ним нет как нет: глядь – лавочник в окне уже ковыляет, к лавке.
– Чего это он захромал на левую ногу? Ночное происшествие ему не приходит в голову.
Сухо урядник Петру протягивает два пальца: возобновляется прерванный разговор; на Петра, как нарочно, не обращают внимания; какое-то враждебное к нему обнаруживается чувство. Но Петр, как слепой: им, этим людям, дарит кроткое он благояволенье.
Говорят о Еропегине: «Кто мог ожидать – такой крупный туз и вдруг – паралич!»
– Со всяким бывает: и с бедняком, и с золотым мешком, – вставляет урядник.
– Бедная Фекла Матвеевна, – охает уткинская барышня.
– Чего там бедная? Радуется, поди: к кому, как не к ней, притекут миллионы!…
– Ты тут, хошь что, а перед смертью, болезнью да законом – тут тебе все одно: купец, дворянин, енарал, али химик…
– Жалко Еропегина… – поглядывает батя на окружающих с какой-то виноватой гримасой; а сам думает: «вот буду пить, так и меня так же вот хватит»…
– Ничего: хорошо, что хорошо кончается! – в восторге срывается с места Дарьяльский, но все точно конфузятся, тупятся, поворачивают спины.
– Ничего: надо только понять, что все ничего: вы посмотрите – блеск, паутина, солнце; на столе у вас, отец Вукол, золотистый медок; красные уже там, за окном осинки… Ха-ха: все благополучно – и уже себе прошел медовый Спас. К Третьему Спасу подкатывает – eгe!… А вы про смерть; нет смерти – ха-ха! Какая там смерть?… – Все отворачиваются: в окошко бесшумно влетает муха с пакостным желтым пушком на спине и усаживается около кисейной кофточки уткинской барышни.
– Ах! – вскрикивает барышня: муха бесшумно мертвенный описывает круг и усаживается на прежнем месте.
– Странная муха!…
– Это – трупная…
– К епидемии…
– И мушка, и мушка тоже – хорошо! – продолжает Дарьяльский. – Ну чего вы: я спокоен; уже Третий подкатывает Спас, неужели же нам горевать: Бог даст, доживем до Усекновения Главы [86] – будет тогда лучезарный денечек… А вы – муха!
– А скажите, пожалуйста, господин Дарьяльский: правду говорят, что вы о младых богинях книжечку написали-с?
– Хи-хи-хи, – подфыркивает уткинская барышня и с чего-то тупит глаза.
– Вот то-то и оно, – подмигивает Дарьяльскому попик, – сами чуть ли не об «Откровении» [87] поговариваете, а под шумок книжицы с фиговым листиком выпускаете – пфа, пфа… Вот отец Бухарев [88] все читал-читал «Откровение»; под старость же лет взял, да и женился… Вы бы с «Откровением» не шутили…
– Ничего, – продолжает Дарьяльский, – все ничего: все можно: будем же радоваться; гитарой бы, батя, трыкнули, сладкой струной увеселились, до колеса в груди. Славьте Господа Бога, на гуслях и органах [89]… Матушка, принесите гитару, и воспляшем.
Тут произошло что-то невообразимое: уткин-ская барышня, фыркая, выбежала из комнаты, спотыкаясь о половик; лицо урядника стало свирепым и диким, губы же заплясали от смеха; а нелепая и красная в этот миг попадья, задыхаясь, накинулась на Дарьяльского, как свинуха, защищающая от волка свинят.
– Странные даже очень ваши слова: ни смыслу, ни складу в них нет никакого: что ж из того, что отец на гитаре меня просит играть? У других в глазах сучки подмечаете, а у самого-то – во какое в глазах бревнище: на всю округу видно; мы, слава Богу, не какие-нибудь такие: приллиантики не подтибриваем, на босоногих баб не выглядываем из кустов…
– Ах, матушка, я и не подумал: я ничего такого про отца Вукола дурного сказать не хотел.
– Пф-ффф-ффф! – пофыркивало из соседней комнаты, откуда высунулся теперь слюнявый попенок и таращил глаза.
– Кхо! – подавился с чего-то урядник, красный, как рак, и пуще засвирепел, сдерживая смех.
– Вас, – не унималась попадья, – я попрошу дома нашего не посещать…
«Они не видят, они не смыслят, слепые!» – так думает Петр, выходя из поповского палисадника; вслед ему из окна попадья бранные посылает слова:
– Может, ты и есть воришка тот самый, который… – не слышит: солнцу свои протягивает глаза: тянется, тянется ясная в луче паутинка; муха попалась – «жу-жуу!».
